Когда он замечает его, бежит, шаркая, несмотря на боль, будто к двум голубым маякам, парень сидит на земле, опершись на руки, голова запрокинута и с неё стекает, разливаясь по земле, багровый ручеёк. Юнмин тяжело дышит, рот расплывается в болезненной улыбке, глаза сверкают, как от болевого шока. Джон быстро шарит по поясу, выхватывает нож и судорожно режет ткань на рукаве, до самого локтя — в несколько слоёв, потом осторожно, с отцовской нежностью поворачивает от себя лицо. С правой стороны открывается кровоточащая рана от самого уха, прорезавшая щёку насквозь. Кровь понемногу успокаивается, и Джон аккуратно подпирает челюсть импровизированной повязкой, перекидывая узел через всю голову, в то же время крепко закрывая рану.
— Так быстро отказываешься от обещаний, — шепчет он, еле двигая неповреждённой частью рта.
— Я не… — отвечает Джон, и тут же осекается. Перед ним сейчас не юноша, но воин, и врать в такой ситуации — преступление. — Да, отказываюсь…
— Выбирать — так отвратительно, — хмыкает парень, пытаясь рукой стереть слёзы, но та вместо этого только крепче сжимает рукоятку оружия. — Как было бы хорошо, если б не это. Приходится жалеть, что всё пошло так, а не иначе. Без выбора бы… не жалел.
Джон поднимает и усаживает его к стене, потом садится рядом сам, больно привалившись к камню спиной. В руках пусто — винтовка осталась где-то в завалах, и искать её больше нет смысла: ноги больше не держат поломанный каркас тела, и парня он оставить тем более не может. Джон косится направо, смотрит на перекошенную гримасу, в которую превратилось бывшее приятным лицо, потом на автомат с погнутым дулом, всё ещё сжатый в побелевших ладонях. Впереди слышатся выстрелы — наверное, добивают оставшихся, — крики и топот сапог.
— Наверное, так… Но я рад, что эти последние минуты, — Джон садится рядом, улыбается, и, как только из пыли появляются чернильные силуэты, щелчком отправляет чеку гранаты в полёт. — Я провожу с тобой.
***
— Расскажи мне, — Вайесс находилась здесь достаточно долго, чтобы привыкнуть к пустоте под ногами, теперь невесомость была такой же удобной, как обычная плоская земля. — Тайны. Расскажи мне их.
Межреальность крутилась, двигалась, принимала замысловатые позы, то становясь геометричной, то возвращаясь к размеру шара без диаметра. Из стен выплывали зрачки, стены из чёрно-белых превращались в сотни сшитых между собой порталов в далёкие миры. И этот шар напоминал ей целый мир, но только изнутри, ту изнанку, которую люди не желают замечать.
— Я — приказ вероятности. Я — противоположность неотвратимости, но в то же время я — слуга пути, что учит других служить тому же. Я никогда не был, не есть и не буду Богом или выдумкой умов. Я так же реален, как камень под ногами, как любой в мире человек, но я всё же выше людей, выше судеб и событий, я слежу за потоком, направляю русла, мешаю им перемешиваться, портиться, искажаться. Я жив, но в то же время я просто факт, явление, произошедшее со Вселенной ещё до её рождения. И ещё — я человек — живой, дышащий, чувствующий, как ты.
— Как тебя зовут? По-настоящему? — и, подумав, добавила, — У тебя же есть имя?
— Меня звали Порядком, Существом, Иллюзией, Обманом и Правдой, Разочарованием и Целью, чаще — Судьбой. Я — Фабула, я — то, как всё должно быть и как быть не должно. Я — доказательство аксиомы, каждый правильный выбор на свете и истина, поставленная под сомнение. Я — свобода воли и неизменность случившегося. Я сменил сотни имён и лет, роль Вершителя на роль Судьи, отрёкся от имени, данного мне матерью и отцом.
— Как… тебя звали?
— Джон, — в голосе Бога больше не слышны низкие, величественные нотки. — Меня звали Джон Фолкс.
Чёрно-белый шар затрещал по швам, осыпался обсидиановой крошкой, отвергая человеческое имя. В воздухе повисла тревога, откололись и остановились серебряные пылинки, вытягивая за собой всё больше и больше частей барьера. По поверхности пробежали изломы, рассекающие свет на множество мелких, похожих на бумагу лоскутов. Фабула расставил в сторону руки, и они потянулись к нему, облепляя со всем сторон сплошным покрывалом второй кожи. На секунду она увидела, как части тела сшиваются, создавая тот образ, что она видела на испытании, и вновь исчезают, словно не желая показываться надолго, возвращая Фабулу к знакомой ипостаси.
В следующее мгновение они уже сидят на камнях, а между ними неярко горит костёр, раз за разом повторяя одинаковые всплески пламени. Вокруг тишиной тлеет лес. Деревья в нём настолько высокие, что верхушки теряются в наплывающем сером небе, и не видно крон — только голые стволы и сучья, и всё вокруг какое-то коричнево-серое, будто у природы забрали все светлые оттенки. Кажется, что лес бесконечен, и что все деревья-лезвия одинаковые до бесконечности, только ничего дальше метров ста не разглядеть: там земля теряется под сплошной бледностью то накатывающего, то уплывающего обратно тумана.
— Ты правда тот, кого я видела? — спросила Вайесс, как только пришла в себя. — Ты и, кажется, Фатум?
— Мир не один, — проигнорировал вопрос Фабула. — Их, как минимум, много, как максимум — бесконечность. Я и Фатум, по крайней мере, отвечаем за «много». Наша работа — исправлять отошедших от пути Вершителей: ровнять картину мира в целом так намного быстрее, чем каждого человека по отдельности. Мою роль сменили, самого меня не спрашивая. Множество смертей — одна за одной — и я пролез наружу, наверх через стену переплетений судеб, увидел время в ином свете. Это не добро или зло, не порядок или хаос — просто долг: как у каждого в этой Вселенной есть обязанность жить, у меня есть обязанность следить, поэтому я слежу.
— И ты всё ещё человек? — спросила Вайесс.
— Да.
— Зачем тебе я?
— Я и Фатум когда-то были знакомы. В те времена, когда меня звали Джоном, он был моей семьёй. Я бы
