Если ты когда-либо интересовалась… Я подарила ему песню, потому что в тебе, малышке, души не чаяла и хотела, чтобы и он чувствовал себя особенным. Как никогда больше, сильнее он нуждался в любви. Он ни дня не обижался на тебя; пожалуйста, верни ему эту безоговорочную любовь. Возможно, если бы у меня был старший брат… Я отвлеклась, Бетти.
Твой отец — хороший человек. Он знает только то, чему его научили — работать, содержать, «Смысл твоей жизни — юриспруденция, поэтому работай еще усердней». Он лучше оттолкнет, чем обнимет, съязвит, чем поцелует. Он понятия не имел, как подступиться, утешить или «вылечить» человека в нестабильном состоянии. Я покинула его задолго до того, как он покинул меня, и, в конечном счете, это было выше моих сил заставить себя излечить саму себя . Если тебе больше двадцати одного, ты можешь прочитать это. Если нет, то сразу перейди к следующей странице».
Мы оба делаем паузу и начинаем смеяться. Часть меня желает, чтобы я нашла это письмо и прочитала его раньше, но другая часть знает, что этот период в моей жизни, именно данный момент, самый что ни на есть подходящий.
«Бетти, мужчины имеют примитивные, врожденные, вызванные химией потребности. Если они не удовлетворены, то найдут это в другом месте, как кобель убежит со двора, несмотря на шоковый ошейник, если у пуделя по соседству течка. Это природа, продолжение рода, замысел Бога в различии Адама и Евы. Секс со мной — поверить не могу, что говорю это, но мне необходимо, чтобы ты поняла — секс со мной походил бы на некрофилию. Прости его. Я простила».
Кэннон останавливается и делает продолжительный выдох, округляя глаза.
— Не ожидал такого, — комментирует он, но его легкий смех звучит фальшиво. — Хочешь, чтобы я продолжил?
— Да, — произношу я. — Уверена, хуже, чем спаривающиеся пудели и некрофилия, уже не станет, — я тихо смеюсь, даже когда промокаю глаза. Я больше не способна дышать через нос, а передо мной уже целая гора скомканных влажных бумажных платков.
— Сначала мне нужно попробовать кусочек, детка, — он наклоняется к моей шее, и я знаю, что на самом деле он проверяет мой пульс, оценивает мою способность продолжать, но весь мой внешний вид говорит об уверенности. — Хорошо, — он вздыхает и продолжает.
Я сжимаю его руку. На этот раз я готова.
«Да, дочка, мы приближаемся к концу, и это самая тяжелая часть. Когда я подпишу это письмо и положу туда, где только твой отец найдет его, я приму меры, чтобы отправиться спать и никогда больше не проснуться. Я никогда снова не увижу ваши с братом красивые лица, но злодей заслуживает наказание. Я ухожу не потому, что ваш отец изменяет или потому, что я слабая, и даже не потому, что я проживаю каждый день в густом тумане такой депрессии, что ни одна из двадцати трех схем терапии и медикаментов не сработала. Я ухожу, потому что лучше умру, чем еще хоть раз проиграю эту сцену в своей голове.
Твой отец пришел домой поздно, от него веяло духами, а ниже правого уха виднелся след от блестящей сиреневой помады. В кои-то веки (я была пьяна, без сомнения) у меня все же было достаточно сил, чтобы встретить его на лестничной площадке. Мы поссорились и сказали друг другу несколько ужасных вещей. Я фактически плюнула ему в лицо, что низко даже для пьяницы, и дала пощечину. Он попытался уйти, не прикасаться ко мне в ответ, умолял меня успокоиться. Твой брат, чрезмерно мамин мальчик, благослови его ангельское сердце, пытался разнять нас. Твой отец держал руки в карманах и обратился к Коннеру с просьбой уйти, обещая обо всем позаботиться. Они оба начали спускать по лестнице. Я бросилась на твоего отца, КЛЯНУСЬ, я целилась на твоего отца. Единственный раз, когда его рука покинула карман, это в попытке поймать Коннера.
Несчастный случай, намеренный или, нет, но я — единственная причина того, что Коннер, мой драгоценный, безупречный, спортивный, талантливый сын никогда не станет прежним. С ЭТИМ я не только не могу, но и ОТКАЗЫВАЮСЬ жить каждый день, во сне и наяву, снова и снова. Я люблю тебя, Бетти. Я люблю твоего брата, и я люблю вашего отца.
Но я также твоя самая тяжелая ноша, и, в конечном счете, настоящая причина твоей близкой погибели, потому что я навредила тебе, возможно, больше всех. Прости меня, я тебя прошу. Независимо от возраста, расы, культуры, чего угодно… одна из немногих вещей во всем мире, которая почти всегда неизменно схожа, это материнское сердце. Оно всегда будет ставить на первый план своих детей и то, что для них лучше всего. Я чувствую, что это — лучше всего.
Ты и Коннер постепенно восстановитесь и придете в себя. Он — никогда полностью, но настолько, насколько это возможно. Терзающая рана от моего эгоизма затянется. В один прекрасный день ты можешь даже не вспомнить об этом вообще, и, безусловно, будешь двигаться дальше, чтобы отыскать свое счастье. Я же — нет. Уже никогда. И лишь облегчу все это для тебя. Прощай, моя блистательная принцесса.
С любовью, твоя мама».
Он дает мне время, чтобы переварить последние слова моей матери, совершенно новую суровую реальность, наполненную страданием с тех пор, как я считала, что пережила этот момент много лет назад.
— Лиззи? — он шепчет.
Я выставляю руку, нуждаясь в минутке, хорошо зная, что последует дальше, и уже находясь в процессе вдохов ради него через свой рот. Мой нос может никогда не прочиститься, мои глаза — не перестать опухать, руки — трястись, а голова — кружиться.
— Любимая, здесь есть еще кое-что. Одна маленькая записка и другой ключ.
— И? — я всхлипываю, уставившись в стол.
— В записке говорится: «Если твоя истинная любовь нашла тебя, приведи его с собой, чтобы воспользоваться этим ключом от ячейки 112284. Или, если он сейчас с тобой, как и следует быть истинной любви, отправь его к ней».
— 22 ноября, 1984-го, день их свадьбы, — бормочу я. — Ну, истинная любовь, — я поднимаю голову и бросаю на него взгляд, — чего же ты ждешь?
— Лиззи, если на сегодня для тебя достаточно, мы можем вернуться позже. — Его попытка не хмуриться или не позволить мне увидеть сочувствие в его глазах доблестна, но бесполезна.
Я насмехаюсь, и так как
