— Ну, хоть где-то! — фыркает Горошинка и еще разок брызгает мне на волосы лаком.
После того как пленка закончилась, я очень осторожно намотала ее обратно, положила ее в коробку и закрыла крышкой.
— Я ничего этого не помню, — сказала я Горошинке. — Я помню дом, бассейн, помню, как мама плакала ночью, потому что папа пришел домой на ужин, а потом снова ушел. Но я не помню, чтобы видела то, что видела. Мой разум как будто спрятал эти воспоминания куда подальше.
— Мы всегда знали, что она курила, — сказала Горошинка, пальцем отмечая свои слова в воздухе невидимой галочкой. — Но мы не знали ни об антидепрессантах, ни о транквилизаторах.
— Еще мы знали, что если она ложится в постель сразу же, как только мы приходим из школы, значит, к чаю и на завтрак будут одни сэндвичи, — добавила я. — Мы знали, что она плачет, плачет и плачет, пока у нее не опухают глаза и не краснеет кожа вокруг них, но перед нами она никогда такого не делала. Но я не знала о том, что она и раньше пыталась покончить с собой. Или просто не помнила об этом. Если бы мы знали…
— Она не хотела, чтобы мы знали. Это часть ее объяснения, разве ты не понимаешь? — перебила меня Горошинка. — Так она пыталась объяснить, что это случилось не под воздействием порыва. Она пыталась дать тебе понять, что сдержала свое обещание. Она не покидала нас, пока была нужна нам. К тому моменту, как ее не стало, я уже пять месяцев не пила и не принимала. У тебя жизнь тоже наладилась, появился Брайан. Папа вышел на пенсию и не так уставал, но при этом был достаточно занят, чтобы не чувствовать себя одиноким. Она хотела сказать, что сама выбрала время, и просит нас простить ее.
После этого я осторожно развернула сверток и достала платье. Его края были отделаны дешевым искусственным шелком. Вишнево-красная ткань немного потемнела по швам, но в целом платье было в прекрасном состоянии и совсем новым.
— Что ж, думаю, именно его я надену, когда мы встретимся с ней на дискотеке сегодня, — сказала я Горошинке. — Поможешь мне с макияжем и прической?
— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе с прической? — мгновенно насторожилась Горошинка.
— Ну не могу же я явиться в клуб в таком виде, правда? — настойчиво сказала я. — А это платье сшила для меня Рисс, и если я его не надену, она расстроится.
И вот теперь она возится с моими волосами, и на губах у нее пляшет легкая улыбка.
— Чую, это связано с парнем. С парнем из семьдесят седьмого, который тебе понравился. Господи, Луна, ты хоть понимаешь, как это неправильно? Ты тогда еще и на свет не родилась!
— Нет никакого парня, — говорю я, поддавшись старой доброй традиции никогда не говорить о парнях, которые мне нравятся, со своей маленькой любопытной сестренкой. — Но даже если бы и был, там я была бы намного старше, чем он, а не наоборот. Старше там и младше здесь…
— Магазин с гитарами! — Горошинка сходу попадает в яблочко. — Вот зачем мы туда поперлись, ты хотела узнать, что с ним стало!
— Да какая уже разница… — ворчу я.
— Почему? Мы можем снова сходить туда и спросить о предыдущем владельце! Кто-то же должен знать, где он! — Горошинка явно увлечена. В ее представлении все это похоже на концовку какого-то голливудского фильма.
— Да потому, что меня там не будет, не забывай. Если я сделаю то, что нужно сделать, меня там не будет. Мы с ним не сможем быть вместе. Разве что пару часов.
Горошинка замирает. Ее насмешливая улыбка тает, когда она видит выражение моего лица.
— Тогда… давай, по крайней мере, сделаем из тебя настоящую красотку, — говорит она. — Пусть хотя бы сегодня вы будете вместе.
Когда работа наконец закончена, Горошинка поднимает меня и поворачивает лицом к зеркалу, которое закрыла полотенцем, потому что ей необходимо привнести эффект легкой драмы во все, за что она берется.
— Готова к большим переменам?
— Нет, — говорю я. — Что будет, если я пойду туда и ничего не получится? Этот клуб закрыли десятки лет назад. Что, если я приду туда, одетая как шлюшка, и ничего не произойдет? Еще одна ночь впустую, еще один потерянный шанс! У меня нет плана, я понятия не имею, как поступать. Что, если я все сделаю неправильно?
— Тогда ты просто вернешься домой, — говорит Горошинка, накручивая мой локон на палец и поправляя. — А может, завтра ты наконец передумаешь и позволишь жизни быть такой, какая она есть.
— Все будет так, как должно быть, — говорю я и обвожу комнату взглядом. — Все это не то, каким должно быть. Все это — неправильная версия.
— Откуда ты можешь это знать? — спрашивает она.
— Потому что я чувствовала это всегда, с тех пор, как была ребенком. Мне было как-то неуютно в собственном теле, я чувствовала, что не совпадаю со всем вокруг. Со всеми. И дело не только в том, что у меня должен был быть другой отец. Для меня просто нет места. Нигде.
— Если ты правда так чувствовала, то именно здесь, в этой реальности, тебе могут помочь! Если ты оглядишься, то увидишь, как много ты значишь для остальных людей. Это не тот мир, где ты…
Она не знает, как закончить предложение.
— Горошинка… — Я беру ее за руку. — Не грусти и не бойся, потому что если ты будешь это делать, то и я начну. А я не хочу. Я хочу быть сильной и смелой, словно я и правда могу все это сделать. Верь.
— Во что? — бурчит Горошинка.
— В меня, наверное.
— Что ж… я верю, что в этом прикиде ты наконец начнешь притягивать взгляды.
Она снимает с зеркала полотенце, и я вижу свое отражение. Вот только увиденное совсем не похоже на меня, скорее на какую-то другую, плохо знакомую, ту, кем мне хотелось бы иметь смелость быть. Этой девушкой на высоких каблуках, в платье с глубоким декольте, с яркими голубыми глазами, цвет которых подчеркивают мастерски нанесенные тени, с точеными скулами и блестящими губами. И когда я смотрю в зеркало на незнакомку, то понимаю, что это просто еще одна грань того ощущения, о котором я говорила Горошинке. Одна чужая девушка стала другой.
— Выглядишь волшебно, сестренка, — говорит Горошинка. — То есть для две тысячи седьмого ты выглядишь как гребаный шизик, но для семьдесят седьмого — что
