- В чем же, Стаций...
- Ты когда-то открыл мне путь к Парнасу -- первый после Бога, несущий в ночи огонь священный, поэтому все по совести скажу. Уже был мир покорен истинной верой, я стал ходить к учителям и видел в них столь святых, что в дни Домициановых гонений их слезы были и моими. Я крестился, но старался таить, что стал христианином, внешне оставаясь язычником. Потому-то четыре с лишком века кружился я в четвертом круге. Вот так... но скажи, учитель: где теперь все великие: Варий, Плавт, Цецилий, Теренций...
- Они, как и Персий, -- со мной. Мы в первом круге тьмы. С нами и греки: Антифонт, Еврипид, Симонид, Агафон и величайший из великих -- Гомер. Там и тобою воспетые Антигона и Аргейя. Все -- в Лимбе...
...Беседа двух поэтов продолжалась, а между тем Светило уже изрядно пригревало. Я шагал за ними и слушал тех, кто подарил мне когда-то чувство восхищения прекрасным слогом. И мы уткнулись в дерево, источающее аромат плодов. Конусообразное как ель, снизу это гигантское растение веток не имело -- человеку на такое не влезть. Со скалы на крону текла вода. Из листвы донесся злобный голос: "Предававшимся чревоугодию это благо запретно!" Хотел я уяснить смысл древа, но Вергилий меня осек:
- Сын, пора идти. Не стоит нам сейчас на это тратить наше время.
Пройдя совсем немного, я услышал плач и звуки песни "Labia mea, Domine". Нас обогнала толпа теней. Души на нас задумчиво оглядывались. Их лица были измождены, а впалые глаза вовсе не светились жизнью. Одно из этих костлявых существ воскликнуло: "Вот так встреча!" С большим трудом я в нем распознал своего приятеля Форезе, который мне и рассказал о конусообразном дереве. Оно поставлено дразнить всех тех, кто на Земле безвольно угождал своему чреву. Сам Форезе не застрял в Предчистилище потому что за него истово молилась его вдова. Еще немного поговорив, мы с тенью Форезе тепло расстались. Свидимся ли...
За поворотом выросла еще одна громада дерева. Тени, вскинув руки, взывали к листьям. Когда мы трое приблизились, души разошлись. И снова из самой кроны донесся голос: "Проходите! Это отпрыск древа, от которого вкусила Ева". Мы заторопились дальше и вскоре, молчаливы и задумчивы, вышли на плато. Здесь к нам спустился светлый ангел и указал на лестницу. С отрадой принял я мановенье светлых крыл.
На подъеме я спросил учителя: как же можно страдать от голода и жажды в мире, где существам питания не нужно? Учитель мне напомнил о Мелеагре, чья жизнь была заключена в полуобгорелом полене: души точно так же могут чахнуть без видимой причины. Каждому нашему движенью тем же вторят наши зеркала. Вергилий попросил на этот счет высказаться Стация. Тот рассудил:
- Как кровь, текущая в телах живых, плоть творит, так и другая сила строит душу. У тени остаются чувства, а естество как бы воссоздает все плотское. Жизнь всегда останется для нас великой тайной. Души существуют отдельно от возможного разума, которому не дадено вместилища. Всякий раз, едва во чреве появляется зародыш, Создатель в него вдыхает новый дух. Рождается душа, которая страдает, радуется и постигает. Если тебе кажется, что сказанное мною темно, вспомни виноград, который вбирает в себя жар Солнца: эта сила способна преобразиться в терпкое вино. По истеченьи срока душа спешит из тела прочь, но в ней таится и бренное, и вечное. При этом разум, память и воля в жизни иной становятся острей. Душа способна улетать в иные части мирозданья, но, едва лишь дух очерчивается местом, вновь готов истечь поток творящей силы. Душа подобно радуге, которая рождается от влаги, растворенной в воздухе, и света Солнца. Это сиянье неотрывно от Света Вечности. В новом облике мы стали тенями, но нам доступны зренье, слух, другие чувства. Мы умеем смеяться, плакать, вздыхать и мыслить...
...За поворотом нас ждала тревожная картина: горный склон весь был в бушующем огне, а с обрыва дул жестокий ветер, пламя прижимающий к стене. Мы шли гуськом, стараясь избегать двух стихий -- и тут из пламени раздалась песнь "Summae Deus clementiae". Я увидел тени, идущие через огонь. Одна из них воскликнула: "Вижу душу во плоти!"
- Ты здесь зачем? - спросила меня тень, не выступая из огня.
Я было хотел ответить, но мое вниманье на минуту отвлекла странная сцена: две группы теней навстречу устремились и стали друг к другу льнуть. Так муравьи при встрече трутся головами, чтоб рассказать сородичам о добыче или пройденном пути. Только лишь мгновенье их объятья длятся -- и они несутся дальше, перекричать других стараясь. В возгласах они припоминают города и личностей, оставшиеся в памяти людской срамными делами и поступками.
Я ответил любопытной тени на ее вопрос о моей цели, и на не скрыла: здесь те, кто на Земле грешил той похотью, за которую однажды Цезарь был прозван "Цезарицей". Огонь же -- пламя их стыда. Что же... получается, грех этот искупаем -- но только теми, кто, сердцем быстро воскорбел и успел раскаяться.
Когда мне тень назвала свое имя, я пришел в восторг. Это же блистательный Гвидо Гвиницелли! Поэт, умевший воспевать любовь земную и небесную как никто другой... Хотел я по-братски его обнять, но подступить мешало пламя. Единственное, что я смог -- это сказать ему, что встретить его его душу для меня большая честь. Гвидо на это мне ответил, что в этом круге есть стихотворцы гораздо более великие, назвав мне несколько имен. Возможно... но Гвидо назвал поэтов из Прованса, мне же милей язык родной.
Ночь близилась. Из выси спустился ангел и провозгласил: "Beati mundo corde!" А еще он приказал: "Вам следует пройти огонь. Ступайте через жар и слушайте напев". Но я телесен! Как мне это пламя преодолеть... Я представил тени, которых лишь недавно наблюдал в горниле. Поняв мою тревогу, Вергилий заявил:
- Сын, переступи, не бойся, это не смертельно. Мы не побоялись пламени в Аду, на Герионе, теперь же мы гораздо ближе к небесам. Ты просто подойди и поднеси к огню подол. - Но я все не решался, первобытный страх меня сковал. Тогда мой проводник волскликнул: - Это же стена промеж тебя и Беатриче! Ну... и чего мы ждем.
Учитель улыбнулся мне ласково,
