Мне снилась женщина. Вместо рук у нее были культи, лицом она была желта, с глазом кривым, да еще хромала. Странно, но я на нее глядел без неприязни, да и она смотрела дружелюбно. Помолчав, калека даже не произнесла, а тонким голосом запела:
- Я та самая сирена, которая рассудок отбирает у мореходов. Именно мой сладкий голос когда-то совратил с пути Улисса. Кто мной пленится, редко от моих чар уходит. Я могу...
Она не договорила, ибо подле возникла святая и усердная жена, отчего уродина смутилась. Я обернулся к моему проводнику:
- Кто она?
В этот миг пришедшая, хватив сирену и порвав на ней одежду, вспорола ей живот. В воздухе разнесся смрад...
- Сын, вернись! - донесся до меня голос Вергилия: - я уже долго тебя зову. Вставай, нам нужно обнаружить лаз.
Гору уже ласкали лучи дневного светила. Хотя я шел давимый грузом мыслей, шагалось без труда. С высоты донесся голос: "Приидите, ступени здесь..." То был ангел: обмахнув нас своими крыльями, он добавил, что плачущие счастье обрели.
Учитель видел, что я думою томим и попросил ему все доложить. Выслушав, Вергилий рассудил:
- Во сне к тебе пришла колдунья древности. О ней скорбят те, кто выше нас и ты знаешь уже, как с ней разделаться. Но довольно колебаться -- обрати свой взор к предвечной высоте!
Я встрепенулся, скинув с себя гнет размышлений. Вступая в пятый круг, я увидел тени, которые лежали навзничь и рыдали. Над ними слышалось: "Adhaesit pavimento anima mea!"
- Избранники, - обратился к ним мой проводник, - ищущие освобождения в правде и надежде! Скажите, где отсюда выход в верхний круг?
Один из плачущих, чуть приподнявшись с видимым усильем, нам сообщил, что наш путь -- направо. Я, опустившись на колени, не преминул спросить у тени: кем она была? Оказалось -- римским папой. Слишком, правда, поздно он познал, что жизнь земная лжи исполнена.
- Душа моя, - призналась тень, - томима была мирским, но выше я встать сил не имел, а потому был жалок и далек от Бога. Все, кто здесь лежит и слезы льет, страдали непомерной жадностью. Движенья наши скованы, покуда это угодно небесам. Но... почему же ты ко мне так низко наклонился...
- Из уваженья к сану.
- Встань, брат! Ты ошибаешься. Мы все -- лишь сослужители Владыки. Иди, оставь меня наедине с моею скорбью...
...Мы шагали мимо лежащих душ, из глаз которых сочилось зло. О, древняя волчица, в чьем ненасытном голоде все тонет! Будь ты проклята... Когда же явится способны изгнать ту тварь...
Здесь я немало встретил тех, кто были славными монахами, родоначальниками правящих династий. Пусть Господь да будет им судьей. Не успели мы миновать когорту скорбную, гора вдруг затряслась. Нас обдало холодом -- вдоль склона прокатился крик: "Gloria in excelsis!" Мы замерли: эти слова однажды ночью пастухи услышали -- то пели ангелы, возглашавшие рождение Спасителя.
Я представил, будто сам Христос явился на дороге двум ученикам после того как склеп Спасителя раскрылся. На самом деле то была душа, шагавшая над распростертыми телами, которая воскликнула, к нам обращаясь:
- Братья, да пребудет с вами мир Господень!
- Да приимет с радостью, - ответил мой учитель, - тебя мир горний, меня отвергший!
- Но если вы, - спросила нас душа, - не призванные тени, кто вас воззвал подняться в гору...
- Воля Вышних, - сказал Вергилий, - ангелы нам в помощь. Мною ведомый не обладает нашей силой, он один не сможет преодолеть пределы, и я призван из бездны Ада, чтоб его вести. Ты не знаешь, отчего так сотряслась гора и откуда донесся возглас радости?
- Как не знать. Гора по своей сути равнодушна ко всему здесь происходящему. Здесь не бывает перемен: дождь, снег, град -- ничто не выпадает в Чистилище. Даже ветры здесь не дуют; все стихии бушуют там -- за тремя ступенями. Но гора дрожит, когда одна из душ очистится, чтобы сменить обитель. Тогда и песнь разносится. Я здесь лежал и плакал много сотен лет -- и наконец ко мне пришло соизволенье лучшей доли. Оттого все и сотряслось... я свободен!
- Благодарю. Но кем ты был -- там, на Земле -- позволь узнать.
- Поэтом. Звали меня Стаций. Скажу, что мой талант был блекл перед автором великой "Энеиды". Именно Вергилий своим творением в душу мою заронил божественный огонь. Если б я его здесь встретил -- ради только этого проплакал бы еще хоть целый год!
Вергилий дал мне знак молчать, но я не смог сдержать эмоций: краешками губ улыбнулся. Это был порыв душевной страсти. Стаций, уловив мою улыбку, изрек:
- Пусть будет добрым твой нелегкий путь! Но что может значить твоя удачно спрятанная попытка смеха...
Я растерялся, ибо не знал, уместно ли здесь обманывать. Учитель незлобиво разрешил:
- Не смущайся, скажи ему все как есть.
Я сказал. Стаций пылко припал к ногам Вергилия, хотел было их обнять, но учитель отстранился, произнеся:
- Оставь... ты тень, я тоже -- тень. Мы в разных обитаем областях, но мы с тобою -- братья.
- Моя к тебе, учитель, любовь, - вздохнул, вставая, Стаций, - столь велика, что я тень твою и ныне принимаю как живое тело...
... Уже был далеко от нас тот ангел, что направил нас в круг по счету шестой, при этом смахнув с моего лба еще один рубец греха, а из глубины прозвучало одно лишь слово: "sitiunt". Я ощутил, как плоть моя заметно полегчала, так что наверх шагал без затруднений, посильно успевая за восходящими тенями. Учитель, держась поближе к Стацию, вдохновенно говорил:
- Огонь благой любви имеет свойство зажигать даже если он едва лишь теплится. Как-то к нам в Лимб спустился Ювенал, мне рассказав и о тебе, и о твоих пристрастиях. Сам Ювенал тебя, о Стаций, почитает за учителя. Но скажи мне, брат: как же в тебе мудрость могла сожительствовать со скупостью?
- Внешним признакам, - ответил Стаций, смутясь, - часто удается оттенить самую суть. Ты сделал вывод о моей жадности по кругу, в котором я искупал вину. Так знай: от скупости я был
