несчастью, а?
— Меня зовут Стах… Стах Костей, если тебя это интересует. Знаешь что, дай закурить, если есть.
Они закурили.
В механическом цехе застонал стальным голосом колокол. Все подошли к своим верстакам и теперь уже подавали голос изредка, словно птицы, готовящиеся к отлету.
Худой, в узком коротком костюмчике парень, присев на корточки, раздувал огонь в печке, на которой стояли котелки с клеем. При звуке колокола он выпрямился и крикнул:
— Ученики!
Стах и Юрек подошли. Глаза присутствующих с любопытством следили за ними. Тощий парень повел их в глубь преисподней. Среди воющих на разные голоса машин торчала, словно рубка рулевого, застекленная будка мастера. Рядом с мастером в ней сидел старик. Все лицо его было в обвислых складках кожи, словно морда легавой собаки. Это был один из братьев Бергов, которого звали «первый». Он глянул на юношей и кивнул, тогда мастер откашлянулся, стукнул по чертежной доске карандашиком.
— Сильвек, — обратился он к парню в куцем костюмчике, — этого, — тут он указал на Юрека, — дай Шимчику, а этого, — указал на Стаха, — сведи к отцу на циркульную пилу. Пусть принимает конец. Только пусть сперва вынесет опилки.
Сильвек предоставил новичков самим себе сразу же за порогом будки и умчался, потому что из столярного цеха кто-то громко крикнул: «Клей!»
Стах подошел к циркульной пиле, обменялся несколькими словами с рослым механиком, который как раз в этот момент что-то смазывал в машине. Затем вытащил из угла ребристый фанерный ящик и принялся сгребать в него лопатой опилки.
— Чего рот разинул? Марш за работу!
Мастер высунул голову из своей будки и сердито сверкнул крохотными глазками. На его бугристом от жировиков лице появилась гримаса нетерпения.
Шимчик оказался опрятным толстячком в зеленом, безукоризненной чистоты фартуке. На курносом носу поблескивали стекла очков.
«Папаша этакий… дядюшка», — подумал, расчувствовавшись, Юрек.
— Шимчик? Мастер прислал меня вам в помощь.
— Шимчик? Какой я тебе Шимчик? С каких это пор я у тебя свиней пасу, молокосос?
— Простите, пан Шимчик.
Так развеялся взлелеянный Юреком миф о том, что рабочий говорит «товарищ», когда обращается к другому рабочему — члену того же самого клана, единого содружества парий.
Время тянулось медленно. Стрелки электрических часов, казалось, прилипли к циферблату, только секундная — тоненькая, серебряная — обегала его однообразным движением, словно желая подчеркнуть неподвижность двух других стрелок. Юрек чувствовал, как пульсирует кровь в набрякших ладонях. Кости наливаются свинцом. Он переносит двери из механического цеха во двор, где Сильвек покрывает их желтой грунтовкой. Острые края двери врезаются в ладони. Юрек сделал прокладку из бумаги и, придерживая ее в руке, берется за очередные двери. Шимчик заметил, показал другим рабочим, занятым у ближайших машин, и теперь все весело гогочут. Смеется даже Стах, стоя рядом с отцом Сильвека. Оба с ног до головы обсыпаны опилками и похожи на пекарей. Юрек бросил бумагу.
Он ни с кем не разговаривал дома в течение двух недель. Он уставал настолько, что поглощение картофельных оладий было для него тяжелой работой. Засыпал он глубоко и мгновенно. Ругался жуткими словами, которым научился у Гжеся, не стеснявшегося в выражениях, и плакал без слез.
Приходила тетка, причитала над его падением. Возможно, именно благодаря ее ханжеским сентенциям все реже возвращались приступы гнева и отчаяния, когда хотелось бросить все к чертовой матери. «Во всем, что вызывает возражение идиотов, есть смысл», — повторил про себя Юрек любимое изречение Константина. Отец поверх очков смотрел на него спокойным мудрым взглядом.
Юрек проклинал каждое утро и прощался с уходившими днями, как с врагами.
Наконец все стало на свое место. Мышцы окрепли. Он шел утром в мастерскую в толпе рабочих, спешащих на фабрики Воли, шел, прижимая локтем аккуратно свернутый мешок для стружек, в который был вложен кусок хлеба к обеду. Юрок прислушивался к размеренному стуку своих деревянных подметок по плитам тротуара. В руках ощущал удивительную легкость и думал: «Жить можно… Жить можно…»
IV
Стах отдал матери получку за неделю.
— Теперь ты зарабатываешь немного меньше, чем раньше. Нет чаевых. Зато ты застрахован, — значит, все лекарства будешь получать даром, кроме того, у нас есть бесплатные дрова. То же на то же и выходит. Если б ты еще не курил… Ну да ладно, все равно хватит только на хлеб да на картошку. Как-нибудь перебьемся. Зато будет у тебя специальность, жить будет легче. Не то что отец — всю жизнь шуровал лопатой. Смотри, только не пей. Только этого на старости лет мне еще не хватало.
Над городом длинными скачками дней пролетало лето. В предместье лето как-то ощутимей. Больше зелени, вода нагревается в квадратных прудах с глиняными берегами. Так и тянет купаться. Прудов два: один мелкий, в котором барахтается детвора, другой — глубокий — десять с лишним метров. Дна никто достать не может. О нем ходят легенды. Говорят, там лежит оружие, брошенное в тридцать девятом году, ящики с консервами, чуть ли даже не с золотом. Но этого никто не проверял. Уже на глубине нескольких метров царит мрак, вода кажется ледяной, от повышенного давления ушам становится больно, словно кто- то ввинчивает туда штопор. Даже самый отчаянный шалопай в округе, Костек, не достал дна, хотя однажды, хватив лишнего, упорно к этому стремился. Его тогда едва спасли.
Возле прудов вздымается, словно древнее укрепление, старая печь для обжига кирпича. Теперь это пристанище шулеров, трактир и ночлежка. Называют старую печь «Отель под мокрой флейтой». Почему, никто не знает. Внутрь можно проникнуть через отверстие, служившее раньше для подачи в печь необожженного кирпича.
Стах накормил кроликов, купил табаку у соседа-спекулянта и отправился на пруды. Сперва поплавал, потом лег на солнышко, рядом с собой положил на бумажке щепоть табаку, чтобы немного подсох.
Трава вечером пахнет как-то по-особенному. Лежать приятно, усталости как не бывало. Стах думает о том, что завтра можно поспать подольше, а потом надо смастерить новую клетку для крольчат. Планки для клетки он принес в мешке со стружками. Он готовил их исподволь, чтобы Шимчик не заметил. Шимчика боятся в мастерской, обходят стороной, как навозную кучу, хотя он не мастер и даже не помощник мастера. Но одевается он лучше других, жена у него по происхождению немка, и у него есть свои особые привычки. Например, он приносит в бутылке кофе с молоком и ставит его ровно за пять минут до обеда в горячую воду. И никогда не пьет прямо из бутылки, а всегда наливает кофе в эмалированную кружку. Работает он больше двадцати лет на машинах, и все пальцы целы, даже ни одного шрама нет. Такой чистенький, аккуратный. Стах заметил, что в субботу Шимчик и кладовщик получают жалованье первыми, за несколько минут до конца рабочего дня, и всегда бывают довольны. Шимчик никогда не смеется, только улыбается.
А вот отец Сильвека, Млодянек, совсем другой — тот умеет смеяться. Смех его грохочет на весь механический цех. Но смеется он редко, да и кому нынче до смеха — при немцах. Смеется он над всякой ерундой. Не далее как сегодня вымазал нижнюю сторону доски черной жижей, вытекающей из мотора, включил пилу и, крикнув Стаху: «Принимай!» — сунул доску под диск. Стах, ничего не подозревая, схватился за доску и выпачкал руки в клейком месиве.
— Ага! — крикнул Млодянек сквозь вой машин. — А ты не цапай, как дурак, сперва попробуй снизу, нет ли гвоздя или какой другой пакости.
Он радовался своей шутке и время от времени кричал:
— Стась, вымой руки!
А во время перекура сказал серьезно:
