заколешь, повесят, а в подвале, пожалуй, выйдет. Гжесь невесело засмеялся.
— В подвале… Тетка моя по глупости, еще до войны, держала свинью в подвале. Щупала ее в темноте, чтоб узнать, жиреет ли, потому что свинья свету не выносила. Как увидит свечку, становится как бешеная. Потом, когда свинья ее за палец цапнула, она и щупать перестала, только пойло ей приносила. Вот однажды говорит мне тетка: «Зарежь, Гжесь, свинью, я тебе колбасы дам». Беру я топор, нож, ружье, четыре гранаты… (Вокруг кричат: «Гжесь, не заливай!») Иду, значит, в подвал. Проволочную петлю надел ей на шею, и вот что получилось: сперва я ее тащил вверх по лестнице, а потом она меня по всему двору таскала. Проволока у меня на руке затянулась, я бегу за свиньей, топором размахиваю. Наконец около помойки треснул ее обухом. Свинья-то оказалась в длину метра полтора, а высотой сантиметров двадцать. (Опять раздаются крики: «Ну и заливает!») Не верите — не буду говорить. (Вокруг опять закричали: «Валяй, рассказывай!») Побежал я за бритвой домой, сделал надрез на коже и русским штыком, который еще с той войны остался, ее зарезал. Тетка потом рассказывала, что сало у этой свиньи было в полсантиметра толщиной, а из кожи хоть подметки делай, если отбить хорошенько. Нет, в подвале ничего не получится.
В общем хохоте потонули звуки колокола.
— За работу, за работу. — Мастер высунул голову из машинного цеха.
Юрек подошел к Родаку и неуверенно пробормотал:
— Я хочу быть у вас подручным, когда мастер переведет меня в цех. Меня переведут раньше.
— То есть как?
— Стах еще поработает во дворе и в механическом цехе.
— Ты, конечно, доволен?
— Еще бы.
— Не радуйся прежде времени. Он хитрый, этот «третий» Берг. Мало, видно, у него шпионов. Понимаешь, парень, что он придумал? Сперва забьет клин между тобой и Стахом. Потом отдаст тебя в помощь мастеру, а со своим образованием ты быстро постигнешь все премудрости, станешь техником или помощником мастера, и тогда пиши, брат, пропало: он навсегда забьет клин между тобой и людьми, потому что ты как воск, из тебя что угодно сделать можно. А он сумеет сделать из тебя прихвостня, подхалима. Не беспокойся, не таких обламывали…
Юрек молчал.
— Дать тебе дельный совет? Не позволяй водить себя за нос. Пропадешь — жаль будет. Ты парень башковитый и нам пригодишься.
— Кому «нам»?
— Юрек, за работу, доски носить! — Мастер с особым ударением сказал «доски носить», чтоб парень, не дай бог, не вообразил, будто теперь он уже настоящий ремесленник.
Мастер был неистощимым пакостником, малейшую возможность использовал для того, чтобы навредить ближнему. Правда, таких возможностей было у него немного. Столяров и механиков он не трогал, потому что с квалифицированными рабочими было туго и цену себе те знали. Кроме того, они просто- напросто могли съездить ему по морде. Поэтому мастер придирался к тем, кто работал на дворе, — к Сильвеку, к ученикам, к Ясю Кунею, придурковатому возчику. Он, как хищный зверь, нападал на слабых. У него был девиз: «Проучить их так же, как меня в молодости». Во время мировой войны вбили ему в башку эту премудрость австрийские капралы, превратив его в поборника унтер-офицерской системы воспитания. Для него стало потребностью сеять вокруг страх и ненависть; в такие минуты он чувствовал себя как рыба в воде. Он был вне себя от радости, когда мог кому-нибудь насолить. Этот кретин чувствовал себя тогда счастливым.
По сигналу колокола все кончали работу и отправлялись домой, хлопая при выходе дребезжащей дверью столярного цеха. Приходил, еле волоча ноги, дед Потшеба, ночной сторож, и смотрел по углам, не обронил ли кто огонь.
Вот Сильвек Млодянек несет еду кроликам, которых стали разводить теперь вместо голубей в голубятне. К нему подходит Юрек и смотрит на пушистых зверьков, грызущих сочные листья осота. Есть тут белые с красными глазами и светло-серые с длинными ушами — бельгийские. Сильвек сунул руку в клетку и перебирает пальцами теплые шелковистые уши кролика. Под тоненькой кожей вдоль ушей — жилки, поэтому уши такие теплые.
— Значит, в школу идете, — говорит Сильвек, повернувшись к крольчатнику.
— Идем.
— Так… Ну, а я для этого слишком глуп. Два года назад, — Сильвек схватил Юрека за отворот куртки, — понимаешь, два года назад я испортил одну работу. Дали мне ее на испытание, хотели вывести в люди. Велели мне изготовить три стола. Я высверлил слишком широкие отверстия для ножек. Спешил, думал показать, какой я быстрый, ну и перепутал калибр сверл. Шипы потом просто провалились в эти дырки. Не дали мне даже работы кончить. Какой был крик! Мастер как раз за неделю до этого здорово напортачил и следов замести не смог, не удалось. Ну, и как только всплыло это дело со столами, привел он шефа в мастерскую, развел этак руками, словно богоматерь на иконе, и говорит: «Вот видите, они все время что-нибудь портят». Выгнал он меня из мастерской. Велел инструмент забрать, и с тех пор стал я истопником. Шеф смеялся и говорил: «Так тебе и надо, щенок, работы не уважаешь…» С тех пор я кофе варю, клей разогреваю, доски подношу, а ведь почти столяром был. Двенадцати лет пришел я в мастерскую и до сих пор мальчишка на побегушках. А мне уже двадцать. Ни рабочий, ни ученик. Платят мне столько же, сколько тебе. Половину жалованья чернорабочего. Неученый я, — добавил он, глядя из-под прищуренных век на Юрека, — неученый. Где мне учиться… Доски таскать — для меня в самый раз. Но я им когда-нибудь отплачу, этим трем свиньям. Да и мастеру не поздоровится…
Вдруг ему показалось, что он сболтнул лишнее. Он глянул на Юрека с подозрением, поднял большой палец кверху и прикусил кончик зубами. Это был воровской знак — дескать, не проболтайся.
Сильвек стоит возле будки и, высвистывая без конца одни и те же три ноты, перебирает в пальцах горячие и сухие уши кроликов. Он приучает их к свисту, хочет, чтоб они прибегали на зов, когда он весной выпустит их на травку. Юрек идет домой, деревянные подошвы хлопают по пяткам. «Сильвек мог бы быть нормальным человеком. Парень он прямой, добродушный», — думает Юрек.
VI
В школу надо было ездить на трамвае, который проходил под деревянным мостом, переброшенным над улицей Хлодной, в том месте, где она пересекается с Желязной. Трамвай шел через гетто. Но немцам это не нравилось, потому что с трамвайных площадок сбрасывали метки с продуктами. Приходилось обыскивать вагоны. Новое осложнение. Тогда немцы ликвидировали трамвайные линии, проходящие через гетто. Но верные своей педантичности, они разрешили рабочим и ученикам проходить по улицам еврейского района, если это сокращало им дорогу. Так продолжалось две недели, потом немцы сильно урезали территорию гетто. Они сделали это под тем предлогом, что значительная часть жителей вымерла. Впрочем, возможно, что они на этот счет долго не размышляли, просто отдали приказ — и точка.
По деревянному мосту над арийской частью города беспрерывной цепочкой, точно муравьи, двигались евреи. Мост соединял большое гетто с малым. Внизу со знанием дела была устроена железная загородка, с помощью которой евреи-полицейские регулировали движение; руководил их действиями жандарм, взмахивая время от времени жезлом с фанерным, ярко окрашенным кружком на конце. По его взмаху открывали и закрывали путь арийскому транспорту по Хлодной и еврейскому — по Желязной.
Осенью, когда над столом учителя рано загоралась тусклая желтая лампочка, когда с первыми дождями еще шире расползлись потеки на потолке аудитории, у Юрска появилась возможность проникнуть в гетто. Дорога, по которой он ходил в школу, вела по заселенным евреями улицам. Толстяк полицейский, дежуривший в намокшем плаще у входа, не поверил ему и, пожав плечами, сказал:
— Знаю я вас, спекулянтов. Войдешь, наберешь барахла, потом через другие ворота улизнешь. Водите меня за нос. Знаю я вас, спекулянтов.
Он явно рассчитывал на взятку, но в конце концов все-таки пропустил Юрека.
