— С товаром выходи теми же воротами, понял?
На Хлодной жил Давид Шнайдер. В покрашенном в яичный цвет доходном доме с кариатидами на фронтоне все осталось без изменений. По-прежнему на лестничной клетке пахло кухней и болезнями.
Юрека встретили с изумлением, его рассматривали так, как рыбы рассматривают блестящую жестянку, попавшую к ним на дно. Наконец Давид отпустил руку приятеля, перестал похлопывать его по спине. Только тогда стало ясно, как тесно в квартире. На Юрека было устремлено множество незнакомых глаз. Была там девушка с белым лицом и с копной черных волос — красавица, ошеломляющая своей красотой.
— Гина, познакомьтесь, это мой одноклассник… можно даже сказать, друг.
Юрек удивился силе и стремительности ее рукопожатия.
— Это дядя Иегуда из Ловича. Познакомься с моим другом, дядя.
Иегуда выпрямил свое большое сухое тело. Он сидел над разобранными часами. Вынув из глаза лупу, спокойным движением подал руку и спросил:
— Вы не принесли хлеба?
Видно было, как он проглотил слюну. Когда Юрек покачал головой, он пробормотал:
— Простите, я думал… хлеб иногда еще приносят.
Движением жонглера он забросил лупу в глазницу, склонился над часами и разом заслонил широкой спиной свою крохотную мастерскую.
С антресолей в углу кухни слышалась не то монотонная песня, не то декламация. Оттуда свесилась голова с падающими на прищуренные глаза рыжими волосами. Мужчина спросил по-еврейски:
— Чужой… Что делает здесь чужой? — Потом он замотал головой и крикнул высоким, переходящим в стон фальцетом: — Ой, евреи, евреи…
Давид сказал ему что-то решительным тоном, и тот успокоился. Голова исчезла, и вскоре опять послышался распевающий молитвы голос.
Под антресолями стояли прислоненные к стене мольберты Давида с натянутыми на подрамники полотнами, там же были навалены куски картона и фанеры.
— Рисуешь? — спросил Юрек и в ожидании отрицательного ответа собрался было горестно покачать головой.
— Последнее время много рисую. Тебе покажу.
Давид стал копаться в кипе эскизов и картин, вытянув несколько работ, расставил вдоль стены, мать подкрутила карбидную лампу, стало светлее. Картины были неожиданные. Далеко ушел Давид от своих прежних спокойных натюрмортов, написанных в бронзово-зеленом колорите, от городских пейзажей, жемчужных, как внутренность раковины. На его новой картине под латунным небом шли евреи на фоне какого-то темного жуткого пейзажа. Пылало в темноте фосфорическим светом лицо Гины. Лицо дяди Иегуды, написанное резкими, размашистыми мазками, застыло, словно напряженная маска. Давид с беспокойством покосился на антресоли и быстро убрал картины.
— Красиво? — спросил он, и по лицу его блуждала улыбка не то горькая, не то ироническая. Юрек молчал, и тогда Давид перестал улыбаться.
Пора было уходить, приближался комендантский час, который наступал в гетто раньше, чем в остальной части города.
— Видишь, Деви, оттуда, кроме Юрека, никто не пришел, — повторяла мать.
— В следующий раз принесу столько хлеба, сколько смогу пронести, — заверил их Юрек.
Давид проводил его до входа в гетто, где улицу перегораживали ворота.
— Ну и теснота у вас. Как вы живете? — спросил с участием Юрек.
— Это еще не все. Остальные приходят с наступлением комендантского часа. Видел в кино, как тюлени лежат впритык друг к другу на выступающих из моря скалах?
Так выглядит наша квартира ночью. Так теплей и легче подцепить тиф.
— А тот, на антресолях?
— Сумасшедший. По-моему, шизофреник. Его зовут Маркус Зонне. Раньше он был хорошим автомобильным механиком. Сейчас одержим религиозной манией. То молитвы бормочет, то проклятия. Проклинает немцев и их матерей. Хочет, чтоб земля вокруг них стала гладкой и пустой, как панцирь огромной черепахи. Он слушается только меня. Боится, считает, что в меня вселился злой дух. Я рисую, понимаешь, а еврейская религия это запрещает. «Не сотвори себе кумира…» — или что-то в этом роде. Вчера вздумал он выпрыгнуть из окна. Я рисовал по памяти голову дяди Иегуды и положил на щеку желтую краску. Он слез с антресолей, встал за моей спиной и говорит: «Желтая краска, опять желтая краска, говорил я тебе, чтобы ты перестал кощунствовать, говорил, не рисуй, а ты все рисуешь желтой краской…» — И Давид скорчил гримасу, изображая Маркуса. — Видишь ли, дело в том, что Маркус жил до последнего времени в лодзинском гетто, где евреев метили желтой звездой. Здесь мы носим только повязки. Говорил он, говорил, потом подошел к окну и распахнул створки. Но я все-таки успел его схватить. Ты не представляешь, до чего он сильный.
— Чем ты живешь, старина?
— Как тебе сказать?.. Время от времени мне дают работу. Пишу таблички. Теперь нужно множество табличек со словом: «Verboten» [10]. Торгую книжками. Сверху в корзине у меня детективные романы, а внизу динамит.
Он улыбнулся.
— Ты не понимаешь, что «Коммунистический манифест» или Горький лучше гранат. Они действуют гораздо сильней, чем жестянка с тротилом. Впрочем, сейчас больше бы пригодились настоящие гранаты.
Простились они в воротах какого-то дома.
— Я принесу хлеба, — сказал Юрек.
— Если б ты мог принести знаешь что, — Давид понизил голос и до боли сжал ладонь Юрека, — пистолет… — И он быстро-быстро зашептал ему в самое ухо: — Мы заплатим… я знаю, что у тебя сейчас туго с деньгами. Ты нуждаешься. Но вам гораздо легче добыть оружие. Может, какой-нибудь немец продаст; Узнай, цена роли не играет. Я что-нибудь украду, ограблю спекулянта — дело не в этом — и заплачу. Будь здоров.
— Будь здоров, Деви.
— Не забудь.
— Не забуду.
Он не забыл, но ему никогда больше не суждено было попасть в гетто. Период послаблений кончился на следующий день так же неожиданно, как начался. А если бы даже все осталось по-прежнему, нельзя сказать с уверенностью, принес бы Юрек в следующий раз что-нибудь, кроме хлеба, своему приятелю.
VII
— Пан Слупецкий, собирайте манатки. Пойдете на фабрику «Кассиопея» и закончите там работу. Секула не может справиться в срок. — Мастер махнул с пренебрежением рукой и повторил с оттенком иронии: — Не может…
Слупецкий-старший встретил иронию мастера понимающей улыбкой и весело крикнул:
— Слушаюсь, пан мастер.
— В помощь вам даю Стаха. Возьмите его в оборот, пусть пошевеливается. Раз, два — и обратно, нечего канитель тянуть.
Они отправились на фабрику. Стах тащил деревянный чемоданчик Слупецкого с инструментом. Слупецкий одет был прилично и не желал компрометировать себя в глазах прохожих. Он шел на несколько шагов впереди Стаха.
Стах стоял в уголке трамвайной площадки и притопывал, пытаясь согреться. Над Вислой гулял резкий, режущий лицо северный ветер — отголосок зимних штормов на Балтике. Он проникал в улицы, в стены, в одежду, пробирая до костей.
