— Ты жена, мать моих детей, — Виктор свободно вздохнул. — Я давно тебя простил и не хочу больше продолжать разговора на эту тему. Я просто боялся обнимать тебя, боялся возвращения юношеского чувства. Боялся ещё с тех пор, как Ивана оно настигло и он попросил меня стереть ему память.
Виолетта подсела к нему и начала гладить по голове.
— Скажи, скажи, — бормотала она. — А как было в тюрьме? Ты, наверное, мучился?
— Поначалу, да! Любого мужчину будет мучать, что его жена уехала с дочерью и другим туда, где, наверное, лучше, и ей хорошо с ним, а ты сидишь в тюрьме, в клетке… Я даже ни с кем тогда не общался. Единственное, что давало мне свет, это мысль о друге, что он живёт новой жизнью (и теперь я смотрю, что очень даже великолепной жизнью), что он ушёл от всей этой боли, которая настигает и не даёт дышать.
— И что же? А как же зависть?
— Зависть? Зависть к Ивану? Брось! Я всю жизнь на него смотрел сначала с высока, потом по-отечески. Сейчас для двадцатилетнего он даже слишком зрелый, но тогда он всегда и внешне, и внутренне был моложе своих лет, к тому же не только ниже меня, но и младше. Я не видел в нём того, что он сумел доказать людям — что ни грош ему цена. Что он доказывал мне… Старался добиваться своих целей. А когда меня посадили, он стал для меня примером. Нет, не обязательно, чтобы я стирал себе память. Суть была в том, что он нашёл, пусть даже убегающий, но выход из сложившейся ситуации. Ситуации чувств.
Я помню, когда никого в камере не было, я кричал от злости: на тебя, на Фёдора, на весь мир. Со временем это прошло. Я начал общаться с сокамерниками, в принципе они приняли меня. Статья у меня была недерзкая, я не грабил нищих, ни насиловал детей. Так же она была редкая. Интересная. Интересен стал и я. Белая полоса в жизни началась ещё в тюрьме. Я был любопытен сокамерникам с самого первого дня, а в конце моего пребывания в Тиробасе ещё и прессе, что продолжалось по выходе. Иван научил меня во всём видеть что-то хорошее. И в тюрьме я первый раз почувствовал, что мной интересуются. Я не обычный, я отличаюсь от других, даже уникальный (прим. авт.: Герострат по неволе). Это помогло мне свыкнуться с суровой тюремной жизнью, с её порядками. Можешь даже спросить у Кати, в начале мои письма были нудные, скучные и печальные, но вскоре я начал писать весело, позитивно. Я полюбил снова и тебя, и дочерей, но уже по-другому, как своих ближних. Я во всём этом, в вас, в своей уникальности видел новый смысл жизни. Если сначала это было лишь тем, что удерживало меня от депрессии, от самоубийства, то потом, по мере приближения моего освобождения, это стало настоящим солнцем моей жизнюги!
Вскоре меня выпустили, я снова вернулся в гвардию, стал известен под псевдонимом «Каретный» для всего мира, потом разбогател… А сейчас ты пытаешься вернуть меня к чему-то старому. Не стоит. Я люблю тебя новой любовью, а мы, конечно же, будем вместе — вместе по-новому! Как близкие люди.
— А как те люди, с кем ты сидел??
— Кого-то выпустили, но в основном они всё ещё сидят. Я ежемесячно выделяю тюрьме по тысяче золотых и контролирую, чтобы деньги шли на улучшение условий, на еду, которая, когда я сидел, была отвратительная! Я общаюсь с некоторыми из сокамерников, кто-то даже стал моим другом.
А теперь, — Виктор перевёл дыхание. — Я поговорю с тобой по поводу поведения Маши и про Оксану… Боже, жена, ты ж ещё не знаешь…
Одна из спален, та, что находилась рядом с лестницей, обживалась в эту ночь Оксаной и Володей. В первой, которая шла, начиная с поворота коридора, были Виктор и Виолетта. В следующей Маша, дальше слуга, остальные две — включая ту, что была узкая, неудобная, с двумя дверьми — считались гостевыми. В той, что в углу, где была одна дверь, сегодня поселились Иван и Катя.
А сегодняшняя ночь была для них необычной. Они очень боялись завтрашнего выступления, они хотели друг другу побольше о себе рассказать.
Катя, как волшебница воды, наколдовала клубничного и малинового чая, они разделись, заставили чашки летать и сели на кровать разговаривать. Сначала Иван рассказывал ей о своей жизни до забвения.
— И как же? — изумлялась она. — Ты с двадцати лет, как развёлся с матерью Вовы, около пятнадцати лет, до встречи с этой… (она с ненавистью говорила о сопернице) …Дарьей, ни с кем не был?
— Ну не совсем, — улыбнулся он. — Было несколько девушек. Иногда думал, что влюбился, но это проходило через неделю-две. А дальше ты знаешь… Но поверь, я тебя тоже люблю.
Катя обняла его.
— Ты, наверное, пользовался жуткой популярностью, не женатый, красивый, молодой, но уже опытный гвардеец… — Катя вздохнула и почувствовала новой прилив ревности.
— Что? Да брось… Не думаю, что так было. Во всяком случае, я этого не видел. Я был не так уж привлекателен, ниже, кстати, чем сейчас. Со вторых семнадцати лет, как в Керилане жил, вырос сантиметров на шесть. Ни особенной красотой, ни силой не отличался. Да и лидером я таким уж никогда не был. Образование тоже среднее. Однако я всегда верил, что встречу «своё хорошее счастье».
— Ты оптимист. Но в институте ты же многим нравился, да и раньше мне Вова говорил…
— Ну это уже после забвения. Может, ты и права, оно мне лучшую жизнь подарило, которая и сейчас идёт. Как с чистого листа. Я просто стал более уверен в себе, а в начале я ещё и был жутко увлечён одним делом — узнать, кто я. Радости, может, в жизни больше стало, вот я и расцвёл. А раньше темно всё было. Я даже повести за собой людей не смог, когда «Мочи кериланцев» людям понравилась.
— С ума сойти! А я ведь так обожала эту песню… И тебя.
— Главное, что мне всегда было зачем жить! Цель должна быть.
— И какая же у тебя сейчас цель? — на лице девушки заиграла добрая улыбка.
— А у тебя? — усмехнулся Иван.
— Ты первый! — Катя рассмеялась.
— Я начну с начала. С шестнадцати лет, как мы с Витькой… то есть с отцом твоим тела моих родителей нашли, я поклялся отомстить. Разобрался с братьями Сарайскими. Это убийцы были, — пояснил рассказчик. — Знаешь, для меня гвардия чем-то большим была всегда, я всегда старался быть бойцом, спортсменом, примером для подражания, хотя
