Разбуженный то ли сильными эмоциями, захлестнувшими ведунью, то ли творимой волшбой, устилавший безжизненную равнину прах вдруг забурлил, на глазах оживая и превращаясь в кошмарные подобия скрюченных в мучительной судороге рук, тут же алчно потянувшихся к девушке.
Сбросив холодное оцепенение, насмерть перепуганная Ялика бросилась бежать в том направлении, куда вились тонкие алеющие нити, изо всех сил стараясь не разорвать их неловким движением или не угодить в цепкую хватку жуткого леса и его слепо шарящих в воздухе пепельных дланей. Яростно налетевший не пойми откуда порыв затхлого, гнилостного ветра, чуть ли не сбившего ворожею с ног, принес на своих зловонных крыльях отзвуки злого вороньего грая, то и дело перебиваемого едва слышимыми всхлипываниями, и сменяющиеся жалостливыми повизгиваниями.
К счастью растревоженный прах вскоре успокоился, а за ним унялся и ветер. Но изрядно выбившаяся из сил ворожея, не жалея себя, продолжала бежать. Ледяные ручейки омертвения все ближе и ближе подбирались к ее сердцу. Еще немного и весь ее план рассыплется, подобно песчаному замку. И даже, если ей удастся вернуться из Серых Пределов живой и невредимой, то северянам этого сделать будет уже не суждено. Конечно, Моровая Дева, не вкусив души, освободивших ее, не сможет получить безмерно желаемое могущество. Но несчастным нордам, столь отважно доверившим свои жизни ворожее, это уже не поможет. А, значит, их смерти окажутся напрасными.
По участившейся пульсации, то и дело пробегавшей по нитям и больше всего напоминавшей ток крови в венах, девушка поняла, что все-таки неумолимо приближается к своей цели. Лишь бы успеть. Лишь бы обогнать смерть, кажущуюся обманчиво неспешной и медлительной.
Когда неумолимо тающие силы уже чуть было совсем не покинули Ялику, заставив ту перейти на сбивчивый торопливый шаг, на горизонте замаячили призрачные фигуры. Совершив отчаянный, невозможный в реальном мире рывок, ободренная крохотным успехом ведунья чуть ли не в три прыжка догнала уныло бредущих навстречу вечному забвению призраков нордов, чьи тела в этот же самый момент лежали бездыханными у жертвенника проклятой крипты.
Схватив одного из них за плечо, кажется, это был Ульв, ворожея заставила его замереть. Будто бы растерявшись на мгновение, норд медленно обернулся и воззрился на запыхавшуюся девушку пустым безжизненным взглядом. Два его товарища, сделав еще пару шагов, безучастно остановились чуть впереди, налетев на невидимую стену.
— Ты? — не меняя выражения лица, холодно спросил Ульв. — Ты обманула. Предала.
Ялика упрямо мотнула головой.
— Нет, — выдавила она из себя. — Я пришла за вами.
— Поздно, — холодно отрезал ярл. — Неужто сама не видишь?
Произнесенные им слова разогнали кровавую пелену, до сих пор застилавшую взор ворожеи, и она, вдруг прозрев, увидела, что все вокруг залито радужным переменчивым сиянием, рассеивающим серую липкую хмарь, бесстрастно баюкающую на своих дланях сумеречную реальность.
— Зов привел нас к тебе, могучая Модгуд, — припав на одно колено и в почтении склонив голову, произнес Ульв.
Ничего не понимающая Ялика обернулась и в ужасе ахнула.
Прямо у нее за спиной, попирая своими могучими плечами само небо, огромной нерушимой скалой возвышалась великанша. Необычайно уродливая и отталкивающая, она казалась отвратительным, извращенным порождением противоестественного кошмара неведомого умалишенного, в чьих воспаленных безумием снах, потерявших всякую связь с реальность, только и могло зародиться подобное чудовище.
— Назови себя! — презрительно скривилась Модгуд, уставившись на обмершую в страхе Ялику. — Тебе не место здесь, смертная. Звенящие цепи Гьялларбру говорят мне об этом.
— Да бесы тебя побери! — с чувством выругалась девушка, устало опускаясь на землю.
— Зачем ты здесь? — угрожающе повторила свой вопрос Модгуд, склонившись и обдав девушку своим удивительно холодным зловонным дыханием.
— Я пришла за Ульвом, Льетольвом и Оддом, — чуть помедлив с ответом, произнесла ворожея, так и не найдя ничего лучше, кроме как сказать правду. — Их время еще не пришло.
— Да кто ты такая, чтобы судить об этом? — взъярилась вдруг великанша. — Ты всего лишь смертная. Не тебе нарушать установленный миропорядок. Даже богам это не подвластно.
От громоподобного рева чудовища, казалось, земля заходила ходуном, а небо испуганно отпрянуло куда-то на недоступную взгляду высоту.
— Убирайся! — прорычала Модгуд. — Пусть умершие, как это установлено из века, перейдут через Гьелль. Без препятствий, взойдя на Гьялларбру.
— Нет! — вскочив на ноги, твердо заявила Ялика и без малейших признаков страха заглянула прямо в призрачно-ледяные глаза великанши. — Не за тем я сюда пришла, чтобы уйти не солоно хлебавши.
Опешившая от такой неприкрытой дерзости Модгуд только и смогла, что прорычать нечто нечленораздельное и, широко замахнувшись, с остервенением впечатать чудовищную ладонь прямо в то место, где всего секунду назад была девушка. Кубарем откатившись в сторону, Ялика, тяжело дыша, поднялась на ноги. На что она надеялась? Что могла противопоставить чудовищной силе великанши? Все ее знания, весь ее не такой уж и большой опыт оказались вдруг абсолютно бесполезны? Да и как неспешное, опирающееся на силу жизни, ведовство могло помочь в мире, где невозбранно царствовала смерть?
И вдруг внутри девушки что-то надломилось. Испепеляющие душу гнев и ярость заволокли сознание тяжелой душной пеленой, скрывая под своим непроницаемым покровом все то светлое, чистое и невинное, что делало ее Яликой. Пресветлой ворожеей, более всего любящей и ценящей жизнь в любых ее проявлениях. Будь то непреклонная воля крохотного семечка, упрямо тянущегося сквозь толщу живородящей земли к благословенному теплу солнца, или же истошный, полный невыразимых страданий крик роженицы, через муки и боль дарующей жизнь своему дитю.
Все это ушло, оказалось начисто вымыто из души девушки всесокрушающей, не знающей преград волной черной, непроницаемой злобы и исступленного остервенения. Яростный шторм плохо контролируемого гнева словно бы придал ворожее силы, против воли одарив недоступными прежде знаниями. С какой-то болезненной ясностью, Ялика осознала, что пепел у нее под ногами, до этого казавшийся бесплодным и безжизненным, все еще помнил то невообразимо далекое время, когда он тоже был живым. Оттого беспомощно терзался и страдал, желая еще хоть на крохотное мгновение вновь вкусить сладострастную деятельность жизни, такую желанную и такую для него недоступную. Подобно самой девушке в эти, казавшиеся
