(Даритель, вот честное слово, не обидится.).
(Ну… разве что чуть-чуть — если узнает.).
Так её дом посетил Приближённый Стыда Айвон Родэ — как обычно, неопределяемого возраста; с насмешливыми карими глазами, волосами, рыжими настолько, что сразу понятно — покрасил, и запомнившийся исключительной дотошностью. Напомнивший — до ностальгической боли — Хранителя Краусса.
Едва поздоровавшись и представившись, его преподобие начал интересоваться, а как же она творит: чем вдохновляется, что берёт фоном — черноту или нечто иное, как совмещает в воображении общий вид и отдельные детали, сколько времени в среднем проходит от формирования идеи до воплощения намерения, сильна ли разница между результатом желаемым и полученным и каковы стандартные списки необходимых свойств — и она (снова) отвечала как могла полно, но многие вещи, как ни старайся, не получалось облечь в слова.
Правда в том, что ты постепенно учишься: пробуешь, ошибаешься, раз за разом пробуешь и раз за разом ошибаешься, делаешь, делаешь, делаешь, и в какой-то момент картина наконец складывается целиком — ты не достигаешь вершины, нет, однако понимаешь, что она собой представляет и как нужно карабкаться; и становится значительно легче, но разобрать на составляющие комбинацию озарений и опыта, которая приводит в эту точку, в ретроспективе невозможно: видишь ты, оглядываясь, набор основополагающих ступеней — неких важнейших, поворотных провалов и побед, а между ними, злорадно хохоча, вьётся туман, тягучий и тёмный до непроглядности.
(Интересно, хоть кто-нибудь из профессионалов мира был способен описать свой путь подробно, без каких-либо ям между этапами? Или все так или иначе натыкались на кристально ясное, которое таковым стало лишь Неделимый знает как?).
Айвон сказал, что её любимые бусы, к сожалению, не протянут и полувека, а «янтарно-гранатовые» серьги лучше не макать в горячий чай (как будто бы кто-то собирался), но это, мол, издержки, которые искоренит практика — а талант, безусловно, есть; и Иветта тогда почему-то не почувствовала ничего: и облегчение, и гордость, и радость пришли позже — вместе с вопросом «А дальше-то делать… что?».
Поступать на материаловедение? Искать ювелира, который согласится взять её в ученицы? Открыть магазин, а там как пойдёт?
Как огранять и куда прикладывать-то этот талант, который, оказывается, действительно есть, как и искренняя тяга — у плачущейся о неприкаянности; неудивительно, что Этельберт и видом, и голосом выражал лишь гигантское густое недоумение.
— Я, наверное, кажусь полной идиоткой, да? — смущённо пробормотала она, закрыв за Айвоном дверь.
И Этельберт, вздохнув, ответил:
— Нет. Я знаю немало очень умных людей, которые своё призвание отрицали — причиной в большинстве случаев является страх неудачи, и я всё понимаю, но каждый раз удивляюсь, и не знаю, что раздражает меня сильнее: то, что они не занимаются делом, к которому лежит сердце, и жалуются, что несчастливы, или то, что они при этом занимаются делом, которое им не нравится — естественно, абы как. И недовольны в итоге все; зачастую людей приходится увольнять, что не особо-то приятно, и…
Он осёкся, моргнул, взмахнул руками и тихо закончил:
— Извини. Я, естественно, говорю не о тебе.
Вот только он говорил и о ней тоже — о том, чем она могла бы стать: кошмаром какого-нибудь несчастного управляющего, работающим так, как раньше «учился».
— Да всё нормально. Ты всё верно говоришь и твоё раздражение понятно.
(Утешал бы он её в Самую длинную ночь, если бы знал, что она в действительности догадывается, чем хочет заниматься, просто боится — как многие другие? Что она ничем не лучше тех, кто усложнял и, вероятно, продолжает усложнять ему жизнь?).
(Неделимый, как же хорошо, что история не знает сослагательных наклонений.).
И как удручало то, что она могла дать ему значительно меньше, чем он — ей, и глядя на него, она всё чаще испытывала удовольствие, искажённое горечью — отравленное мыслями что ты во мне нашёл; почему ты ещё здесь; зачем согласился и продолжаешь оставаться, тебе-то с этого — что?
Неравенство в положении — самое незначительное из неравенств, лежащих между нами.
И так же было с Олли, Фернаном, Эрнестом; со всеми, кто мог сказать: «Я занимаюсь тем-то, сделал то-то, достиг того-то и стремлюсь к тому-то», — она прекрасно понимала, почему не замахивалась на вечность ни с одним из них, ведь как быть с человеком, с которым тебе одновременно хорошо и некомфортно, потому что, находясь рядом, ты с каждым днём всё острее чувствуешь, сколь многого тебе — в тебе — нет.
Как по-настоящему полюбить другого, если он — того совершенно не желая — подавляет тебя тем же, чем восхищает.
«Найди себя и остальное приложится; никак не наоборот», — писал Демьен де Дерелли.
И был, как обычно, абсолютно прав.
Глава 20. Человеческое и для людей
…я, дражайшая Вэнна, считаю подобные обсуждения бессодержательными, потому что именно таков — опять же, в моих глазах — подход, который их порождает: я считаю глупостью под откровенно надуманным предлогом сравнивать «древесину» и «камень».
Да, «Спор холодности с горячностью» и «Парадоксы временных отношений» формально написаны одним человеком — с разницей в больше, чем полвека. Всё это время «один человек» жил смело и жадно: постоянно путешествовал; знакомился с людьми, расставался с ними и их терял — в конце концов, полюбил так, как никогда прежде, а также стал матерью, что, разумеется, крайне важно, если мы говорим об опыте, влияющем на восприятие мира.
Упираемся мы в один из самых банальных философских вопросов: а можно ли считать Вэнну Герарди тридцать четвёртого года и Вэнну Герарди восемьдесят восьмого года «одним человеком»? Лично мне это допущение, являющееся скорее упрощением, кажется неуважительным — что, впрочем, вторично — и неприменимым.
Так зачем сравнивать Спор с Парадоксами? С таким же успехом его можно сравнить с моими Катахрезами или со Снами Ирлинца — и результат, и сам процесс будут осмысленными ровно настолько же.
Стали ли ваши формулировки точнее и красивее? Структурируете ли вы историю менее сумбурно и более эффектно? Заметен ли — да простят меня Создатели — «авторский рост»? Возможно — но мы ведь с вами понимаем, что определяют книгу вещи совсем другие.
Спор — это голос ранней зрелости: уже индивидуальный и осознанно убеждённый в том, что отстаивает, но ещё порывистый и не пропитанный тяжестью, которая неизбежно приходит с годами — его ценность заключается именно в том, что он есть, и ценность эта, на мой взгляд, неизмерима.
Из письма третьего Архонта Страха Эндола Вэнне Герарди; 1291-ый год от Исхода Создателей
Иногда Этельберту снились кошмары: к счастью, нечасто (по его словам, «заметно реже, чем раньше»), но ей приходилось просыпаться,
