Почему? Почему?! Себастьян Краусс должен был жить ещё долгие, долгие годы; ему было всего шестьдесят семь лет, он был — достойным, прекрасным, порядочным человеком; был, был, был…
Иветта сдавленно всхлипнула. Свернулась клубком. И разрыдалась.
Разревелась, как будто ей снова было — семь лет.
Она оплакивала Каденвер, запертых в Оплоте магистров; магистров, оставшихся в Университете; всех оставшихся здесь без выхода и надежды, потому что Архонтам зачем-то нужны проклятые порталы; и Себастьяна Краусса, и себя, и подобное — к подобному, прах — к песку, слёзы — к воде; и лучше выплеснуть их сейчас, чем сломаться в момент, когда слабость будет недопустима, лучше дать им волю — сейчас…
…мама, папа — когда доведётся услышать, увидеть, обнять, сказать, что жива, ещё жива…
…что теперь будет, что теперь со всеми ними будет…
…почему это случилось, за что, Неделимый, за что?!.
…это несправедливо, это просто несправедливо…
…так не должно быть…
…не должно…
…не должно…
…не…
Но так — было. И с этим нужно было жить. С саднящим горлом, искусанными губами и ноющими глазами, но нужно было жить.
Так что выплакалась — и вперёд. Что ещё остаётся?
Вымылась Иветта, не отслеживая — почти не осознавая — свои движения. Вытерлась — точно также.
Надела халат. Дошла до кухни. Сделала себе кофе. Посмотрела в чашку.
(Чёрный — цвет Приближённых Вины, как тёмно-серый — цвет Приближённых Печали; и носить одежду, выдержанную в одной цветовой гамме, не было запрещено, — запрещалось только выдавать себя за Приближённого — но было непринято: никому не хотелось создавать ошибочного, обманчивого впечатления, и потому люди если и выбирали монохромный ансамбль, то обязательно разбавляли его яркими аксессуарами — поясами, платками, наручами — иного цвета.).
И ломанулась к шкафу.
Были у неё… так… были алые вельветовые штаны, с которыми в комплекте шёл алый же пиджак, и вот его — в сторону. Лимонная рубашка с фиолетовыми зигзагами — отлично (она неплохо смотрелась с жёлтой юбкой, которую подарила мама, но это — для совершенно иных обстоятельств). Широкий лазурный пояс «под кожу» с серебряной бляхой — прекрасно. И изумрудный атласный пиджак с шоколадными полосами — вообще изумительно.
Быстро одевшись, Иветта подошла к зеркалу и с удовлетворением обнаружила, что выглядела именно так, как хотела: как полная идиотка, не умеющая сочетать цвета. Её «костюм» был ярким до слепоты, до крайности, до безумия — ни один человек в здравом уме не оделся бы… вот так.
Она не ощущала себя здравым человеком. И пусть этот протест был глупым, бессмысленным и откровенно инфантильным, с ним — в нём — стало немного легче.
(Немного легче — в целом. Дышать — легче значительно.).
Портили картину лишь тёмно-русые волосы и карие глаза, которые были и скучными, и вообще-то хорошо гармонирующими друг с другом. Нужно будет покраситься как-нибудь… равно нелепо, но это — потом.
Иветта вернулась на кухню, неторопливо выпила остывший кофе, привела в порядок брови и ногти, немного подкрасила веки, надела строгие чёрные туфли, — финальный, так сказать, штрих — поставила защитные стены и закрыла за собой дверь.
***
Она шла обратно к Университету по Дороге Восточного Ветра, по острову, продолжающему висеть в небе, по городу, в котором ничего не изменилось: всё также не было руин и не было на улицах — людей.
***
Покои Хранителя располагались в центральном корпусе Университета, и не было на Каденвере точки — выше этой. И никогда не будет: не строят на Островах зданий, обгоняющих их сердца в стремлении к небесам. Говорят, покои Хранителя являются апогеем Университетов и в прямом смысле, и в переносном — Иветта не знала, правда это или нет, потому что никогда в них не была.
А вот в кабинете Хранителя, находившемся гораздо ниже, лишь на сороковом ярусе, была неоднократно, и теперь стояла перед — до боли — знакомой дверью: высокой, «деревянной», пепельной, украшенной золотыми символами основных известных жестов.
Порталы не работали, поэтому пришлось воспользоваться подъёмником — встречавшиеся на пути собратья-студенты исподтишка косились, но в целом не особо реагировали: в конце концов, человек ведь волен одеваться, как ему заблагорассудится. Иветта не причиняла никому вреда и не нарушала никаких правил, она просто…
(Как известно, каждый сходит с ума — по-своему.).
Ей просто нужно было прекратить тянуть время.
Она вдохнула. Выдохнула. Прикоснулась к плите обращения. Услышала приглушённое, искажённое магией «Войдите», вдохнула и выдохнула ещё раз — и сделала именно это.
Кабинет Хранителя… изменился только в мелочах.
Он был круглым; правую дугу стены занимали стеллажи с книгами, левую — они же, но посередине имелся зазор, вмещающий камин, перед которым стоял маленький столик, окружённый комплектом из двух низких кресел и дивана. Весь он был создан из какого-то не существующего в реальности материала: кофейного и мягкого, как… доброжелательное болото — Иветта не впервые встречала мебель, в которой не сидишь, а тонешь, но эта затягивала как-то особенно.
Ровно в середине кабинета стоял массивный и внушительный стол из тёмного «дерева», — а может, и вправду дерева — а за ним располагалось высокое и широкое окно с изящными «серебряными» рамой и переплётами. Иветта помнила, как удивилась, увидев его в первый раз: она ожидала, что в кабинете Хранителя оконный проём будет занимать какой-нибудь величественный, сложный и невероятно красивый витраж, демонстрирующий что-то, связанное с магической наукой, но нет. Занимало его — обычное чистое стекло.
(И очень странным казалось расположение стола: получалось, что Хранитель сидит к окну спиной, а это ведь не больно-то практично. Кто принял подобное решение и зачем?).
Изменился цвет оконных штор: раньше они были светло-серыми, а стали — тёмно-серыми (видимо, потому что кресло Хранителя занимала Печаль, а не Отчаяние). Не горела лампа на столе, а ведь пасмурными вечерами — такими, как этот — она горела всегда, но, возможно, Хэйс был привычен к полумраку, и ему хватало светильников, прикреплённых к стеллажам. Не горел камин.
Однако перед столом, как и прежде, стояли два кресла: повёрнутые к Хранителю и располагающиеся на некотором расстоянии друг от друга, они — обитые тёмно-каштановым «бархатом», с высокими спинками и широкими подлокотниками — были гораздо более строгими, чем «каминные», но всё равно удобными.
Иветта прошла вперёд и в нерешительности остановилась. Ей… не предложили сесть.
У неё на родине — в Ирелии, Союзе Вольных Городов, презирающем условности и усложнения — уважение выражалось улыбкой, добрым словом и протянутой рукой. В Кареде было достаточно глубокого поклона
