Условности и усложнения в нынешнем, тринадцатом — без восьми лет четырнадцатом — веке от Исхода Создателей не любил почти весь мир, но ключевым словом здесь было «почти». Хэйс мог быть родом из страны, где при встрече с первыми среди равных садиться по своей воле, без их позволения, считалось невежливым.
Из страны — или из времени.
Наверное, лучше было остаться стоять — к тому же, это позволяло не приближаться к столу.
(Этельберт Хэйс. Очень… нейтральное — и далеко не факт, что настоящее — имя. Ангала? Серда? Олеанна? Хегран?).
Он, кстати, — кто бы мог подумать! — за прошедшую декаду не изменился вообще. Всё те же длинные седые волосы, сопровождающие неопределяемый возраст, всё тот же крупный нос, узкие губы, чересчур светлые глаза и скулы и линия челюсти, которыми можно было резать.
Он сидел с прямой спиной, подавшись вперёд и положив на стол сцепленные в замок руки, и смотрел на Иветту неотрывно и бесстрастно. И наконец сказал:
— Иветта Герарди.
Это… не было вопросом, но она всё равно ответила:
— Да, — и почти сразу же добавила: — Ваше преподобие.
Она отказывалась называть его Хранителем.
— Родственница Вэнны Герарди?
А вот это уже вопросом было, и Иветта выпрямилась резко и рефлекторно, потому что…
— Да, ваше преподобие. Дочь.
…она любила и безгранично уважала свою маму. К ней невозможно было относиться иначе, от неё (пусть и не зная этого — именно от неё) был без ума весь мир, и она честно заслужила каждую похвалу в свой адрес и песню — в свою честь.
Она была бесконечно талантлива. Поразительно трудолюбива. И неимоверна требовательна к результату своей работы.
У Иветты Герарди было… много недостатков — много слабостей и очень мало сильных сторон, но она всё же являлась дочерью Вэнны Герарди.
Позорить которую было кощунством.
Этельберт Хэйс молчал, и смотрел, и молчал, а затем наконец проговорил:
— Ходят слухи, что вы с Хранителем Крауссом были… близки.
И Иветте пришлось спрятать руки за спину, потому что невыносимым было желание выразить разрушающее намерение.
Как он смеет?
Как. Он. Смеет?
Да, подобные слухи ходили уже очень долго и правдой не были никогда, но даже если бы и были — по какому праву он лез в личную жизнь взрослых людей; какой наглостью нужно обладать, чтобы, будучи им, спрашивать о том, любил ли Себастьян Краусс кого-то или нет, вообще заикаться об этом человеке, копаться — в его чувствах, трепать — его имя?..
Спокойно. Без истерик. Без глупостей. Вдохнуть, выдохнуть, держать лицо.
Буквально. Держать. Лицо.
«Держать лицо», даже если оно начинало ощущаться чем-то чужеродным: насыпью камня, слоем железа или маской посмертия.
— Мы только разговаривали. Ваше преподобие.
— О вашей матери?
«Да при чём здесь?!.»
Вот как раз Себастьяна Краусса её мама не интересовала и интересовать не могла, потому что он, как и все люди, кроме редчайших исключений (и проклятых Приближённых), не был… осведомлён об обстоятельствах, которые его бы ею заинтересовали.
Себастьяну Крауссу была интересна именно Иветта Герарди со всем её малым — в сравнении — жизненным опытом, не особо впечатляющими умениями и зачастую неловкими мыслями.
(И он не раз объяснял почему, не раз тепло отзывался о её словах и увлечениях, и всё же, всё же…).
— Нет, ваше преподобие. Не о моей матери.
— А о чём?
«А твоё какое дело, печальная ты сволочь, серый ты выродок, да чтобы Всепоглощающее Ничто пожрало тебя, переварило и выплюнуло то, что останется, в лицо твоему Архонту…»
— О мире. Магии. Моём хобби. Обо всём.
— О вашем хобби?
И это, на самом деле, было поразительно: Иветта ещё ни разу в жизни не встречала человека, который задавал бы вопросы настолько равнодушно.
Бывают люди порывистые, пламенные и несколько даже подавляющие своими чувствами; бывают — источающие спокойствие и ровную уверенность; бывают те, от кого веет холодностью: просто сиюминутным нежеланием взаимодействовать с тобой, высокомерием или презрением.
Этельберт Хэйс ощущался… никак. Он словно воплощал собой математический ноль, был пугающе неподвижен и говорил — безлично и безразлично о человеке, которого убил…
— Да, ваше преподобие. Я… делаю украшения. С помощью созидающего намерения. Без привязки к реальным веществам.
Она не была ювелиром. Не работала, да и не умела работать с настоящими металлами и камнями и даже не стремилась делать максимально точное их подобие. Она просто давала волю воображению, а потом дарила получившееся друзьям, знакомым и вообще всем, кому оно хоть немного нравилось.
(Её хобби было абсолютно бесполезным. Единственным плюсом являлась возможность сотворить динамическую структуру: например, сделать серьги с вращающимися элементами; но за долговечность подобных — выстроенных исключительно на абстрактных образах — украшений невозможно было поручиться, а следовательно, нельзя было и установить справедливую цену, да вообще в принципе что-либо обещать. И уж тем более никого не интересовали поделки молодой девушки без научной степени в специализации, имеющей отношение к делу, и покровительства тех, кто в нём по-настоящему смыслит.).
— У вас действительно очень интересное хобби.
Нет, Этельберт Хэйс поистине был извращённо потрясающим: он даже это умудрился сказать без какой-либо эмоциональной окраски. Ну а если ему очевидно на её хобби и её саму было на самом-то деле начхать, Иветта тоже какую-либо реакцию выдавать не собиралась.
Пауза, к сожалению, оказалась недолгой.
— Скажите… каково ваше мнение о Себастьяне Крауссе?
И Иветта, растерялась, искренне растерялась…
— Прошу прощения?
…потому что как? Как можно было быть настолько… даже не бестактным, не бесчувственным, не бессердечным; ни одно отрицание подобного не описывало.
Как можно было вообще додуматься задать такой вопрос?
Как можно было быть Этельбертом Хэйсом?
— Нравилось ли вам с ним разговаривать? Устраивал ли он вас как Хранитель? Что вы думаете о нём, как о человеке?
Иветте хотелось кричать. Голыми руками рвать книги, ломать стеллажи и бить по стеклу окна, пока оно не станет крошевом настолько мелким, что составляющие его частицы будут невидимыми.
Ей хотелось искорёжить стол, взорвать камин и выйти из этого проклятого кабинета, стерев дверь в порошок.
Ей хотелось иметь смелость наплевать на свою жизнь.
Но она не была храброй, никогда не была — отважной, а потому упорно держала лицо, и себя — в руках, и руки — за спиной.
Она не была отважной, но не являлась и трусливой настолько, чтобы лгать.
— Он был хорошим Хранителем. Был — хорошим человеком.
Ей хотелось просто закончить этот разговор.
— Почему был? Он в какой-то момент, по вашему мнению, перестал являться таковым?
Ей хотелось разорвать Этельберта Хэйса.
Разодрать его горло, закопать — в
