***
Приближённые всё-таки заставили студентов участвовать в создании порталов.
Когда Дориана забрали в первый раз, Иветта с Летой пришли к нему на следующее утро перед парами с едой из «Кристального Котла», насквозь фальшивой жизнерадостностью и предложением поделиться силой.
(Да-да, Иветта-шпендалетта и Лета-из-Кареды, «мы с Венарой ходим парой», ха-ха-ха-ха.).
(«Пожалуйста, друг, ты ведь смеялся всегда — умоляю, посмейся и теперь».).
Он был всклокоченным, встрёпанным, вымотанным, но живым и здоровым — и, конечно же, отказался. Как обычно, отшутился и сказал, что всё в порядке; что за еду спасибо, но в целом ничего не нужно; что поработать пришлось изрядно, но не на убой; и что Приближённые ни над кем не издеваются и даже — о чудо! — помогают.
И не проверить было его слова, ведь Приближённые вместе с магистрами и студентами творили в незастроенной части Каденвера, под куполом непроницаемым и не позволяющим — подсмотреть.
(И то, что Астор — ещё один портальщик; не друг, но хороший знакомый — говорил то же самое, ничуть не успокаивало и не утешало. Все они заявляли, что «тяжело, конечно, но вполне терпимо, а вдобавок практика» и «нет, Приближённые не трогают, даже помогают»; однако сказать можно — что угодно.
Какой смысл жаловаться тем, кто ничего не способен сделать, не правда ли?).
Ничто не изменилось ни во второй раз, ни в третий, ни в четвёртый, ни в пятый. После шестого раза у Иветты появился план.
Он был очень локальным и тихим: не позволял спасти всех — скорее всего, помочь не получится даже многим; в выигрыше, с некой небольшой подстраховкой, останутся считанные единицы.
Он был крайне эгоистичным.
Но являлся — хоть чем-то.
Интерлюдия. «Стал ли мир добрее к тебе, чем был?»
…я безмерно рад, что ты находишь Оплот Уверенности не менее прекрасным, чем Оплот Ненависти. И также безмерно обескуражен тем, что слова моей почтеннейшей коллеги тебя удивили.
Обескуражен, огорчён и чувствую себя задолжавшим самые глубокие извинения: очевидно я не говорил об этом — первично важном, совершенно необходимом — или же говорил недостаточно.
Да. Да, Мы верим в вас. Конечно же, Мы в вас верим.
Мой милосерднейший воспитанник, пытливейший ученик и дражайший друг, умоляю — куда бы ни завела тебя извилистая дорога и сколько бы ни прошло изменчивого времени, помни: вы абсолютно ничем не хуже Нас.
А ваши дети будут — лучше Нас.
Из хранящегося в Оплоте Ненависти письма Создателя Ан’Йеллы Эрику Лоттсу (пометка первого Архонта Ненависти Гелана: «обнародованию — не подлежит»)
У Этельберта было много работы.
Которая не имела почти ничего общего с тем, что он для себя выбрал и чему учился. И его сильнейшество он об этом предупреждал честно и неоднократно.
Создатели, сколько же лет прошло?.. Ему было… четырнадцать, сейчас ему — сто двенадцать…
Прошло девяносто восемь лет с тех пор, как он впервые осознанно увидел северное сияние.
Их, группу школьников второго круга — третьего года второго пятилетия — перенесла на два дня в северный городишко Гурлск учительница Эйдриан (да пребудут с ней спокойствие и счастье — за Чертой). В первую ночь просмотр северного сияния проходил… организованно. То есть достаточно скучно: шестнадцать детей, вскинув головы и открыв рты, стояли под согревающим куполом вместе с учительницей, упрощённо объяснявшей природу явления. Мол, от Соланны исходят частицы, которые сталкиваются с частицами атмосферы Анкалы, которые из-за этого светятся — примерно понятно?
Понятно было разве что «примерно» — помнится, они забросали бедную Эйдриан десятками вопросов, и ответом на большинство из них являлось: «Узнаете на третьем круге».
А вот вторая ночь… Ох уж эта вторая ночь, которая определила — долгие, долгие годы.
Весельчак Габби (да пребудут с ним спокойствие и счастье — здесь, в мире) ухитрился стащить у отца и пронести с собой три бутылки яблочного сидра, которыми, как и всегда, был готов по-дружески поделиться. И, разумеется, четверо подвыпивших ребят — Этельберт, Габби, Белинда и Сара — не могли не выползти на улицу, чтобы ещё раз полюбоваться необыкновенной красотой.
Они снова стояли и, вскинув головы, смотрели в небеса, а затем Габби ткнул в них пальцем и сказал:
— Оно ж… обезуметь как прекрасно, да?
И девушки что-то ответили ему, а Этельберт застыл — в молчании; чувствуя себя оглушённым буйной, непроглядной и неистощимой лавиной.
Он неожиданно понял, что оно действительно было безумно прекрасным — для них, подвыпивших четверых.
Они и другие, живущие на севере, сейчас не спящие, далёкие и близкие, могли смотреть и видеть неописуемо прекрасное: медленный танец изумрудно-сине-фиалкового дыма в усыпанной алмазами черноте; осторожный трепет изящного, тонкого, шёлкового покрывала — тонкой прослойки между крохотным миром и подавляющей бесконечностью; плавное течение мятежной воды, вопреки всем законам науки сменившей цвет и устремившейся — ввысь…
Однако в реальности, на самом-то деле, существовали только обыденные, скучные, бессмысленные столкновение и свечение частиц.
Этельберт, как и все, знал, что Создатели неоднократно говорили: «Мы сотворили мир — для людей; всё, что мы делаем, мы делаем — для вас, для людей», — но только тогда он понял, что именно означали эти слова.
Что Анкала без людей — всего лишь одна из миллиардов кружащихся в космосе песчинок. Что абсолютно всё ничтожно, если представлено исключительно самому себе.
Что никакого великолепия, никакого величия, никакой ценности нет без глаз, которые смотрят и видят.
Этельберт Хэйс выбрал своё будущее — тогда и там: на краю мира, в морозной и ясной северной ночи; с кровью, согретой молодостью, чудом… и превосходнейшим яблочным сидром.
Третий круг школы прошёл непримечательно. Последовавшее за ним стандартное путешествие по чужим землям — ярко, но быстро. И в двадцать три года Этельберт поступил в Лестарский университет на факультет управленческих схем.
В его время бакалавриат имел то же значение, что имеет и сейчас: был всего лишь введением в профессию; кратким (четырёхгодичным, длящимся меньше школьного круга) обзором самых общих положений, который помогает определить, действительно ли лежит сердце к намеченному пути или стоит вернуться и проложить его заново. Этельберт в нарисованной собой и для себя карте менять что-либо не собирался.
В двадцать семь он лишь ещё чётче осознавал, что пока есть люди, возможно и поправимо всё. Что везде и всегда главное — они.
Магистратура в его время была… так же запутана и сложна, как и сейчас: чтобы стать магистром, ты обязан сдать соответствующие экзамены, представить рекомендации от уже состоявшихся магистров, получить определённый опыт работы в своей сфере и внести в неё нечто хоть сколь-нибудь новое. Как ты всё это сделаешь? Твоё дело. За сколько ты всё это делаешь?
