Этельберту подобное угодно не было, однако и торопиться он совершенно не желал, ведь спешка при его намерениях равнялась неизбежным непозволительным ошибкам.
Он взял дополнительные, расширенные курсы риторики, безопасности жизнедеятельности и менталистики — науки далеко не точной и многое не ведающей, но позволяющей лучше понять тропы, которые простеливает внутри себя человеческий разум. Старательно изучал законы, языки и денежные системы — не полно и не идеально, конечно, но так, чтобы иметь ясное представление. Бескомпромиссно оттачивал умение смотреть и слушать — неизменно внимательно.
Он сделал девизом, превратил в непоколебимую привычку сочетание «определяй — чётко, объясняй — доступно и отказывай — мягко».
И, к своему величайшему счастью, встретил магистра Тернелла (да пребудут с ним спокойствие и счастье — за Чертой), с которым совпадал в выборе и во взглядах.
В тридцать пять лет Этельберт Хэйс стал магистром управления человеческими силами. Ему… претило слово «управление» — он предпочёл бы называться магистром помощи человеческим силам, но такого звания, к его глубочайшему сожалению, не существовало.
Впрочем, он ведь не был обязан руководствоваться налепленной сигнатурой — не был обязан и не стал: он продолжил руководствоваться в первую очередь своими убеждениями.
В том, что в обыденной жизни компромисс может быть найден всегда. Что люди склонны скорее протянуть руку себе подобному, чем толкнуть его или её, просто относиться к ним нужно — с уважением. Что их потенциал более чем заслуживает того, чтобы его развивать, интересы — их отстаивать, а знания и опыт — им доверять. Что истоком раздора зачастую является не намеренная злоба, а случайное недопонимание, которое отнюдь не тяжело устранить. Что очень многое можно решить, предоставив возможность выговориться и быть услышанным и время… а ещё — отпуск; никогда не следует забывать о нём и о благодарности.
Этельберт не разочаровался в своих убеждениях. Хотя, признаться, был к этому временами опасно близок.
Особый вклад внесли некоторые его «коллеги», которые почему-то верили, что управление — это все права и никаких обязанностей или ответственности. К счастью, такие не задерживались на своих должностях и обычно не получали степень магистра.
Он не разочаровался в своих убеждениях и в Оплоте Печали, попасть в который вообще-то не ожидал.
Магия в его деле не была необходима: он, естественно, знал и использовал воплощения бытовых намерений, понимал общие положения, а ещё научился созидать неплохие иллюзии (они были истинным даром Создателей: позволяли иллюстрировать, когда требовалось что-либо объяснить, могли помочь рассмешить и расслабить и просто радовали глаза, причём требовались лишь сила, воля и воображение); однако в целом в детали не вдавался. И Архонты с Приближёнными являлись для него чем-то бесспорно существующим, но далёким и не затрагивающим — прямо как обжитый ими Вековечный Монолит.
Этельберт был, откровенно говоря, удивлён, когда его сильнейшество рассказал ему, что быть знатоком и ценителем магической науки отнюдь не обязательно. Когда его выбрали именно за то, что он есть: его профессию, взгляды, опыт, навыки и подходы…
Так что же он делал здесь, на Каденвере?
Что ему делать с задачей, в которой ко всему, что он умеет и любит, приставлена отрицательная частица?
Волю Архонтов надлежит исполнить, разумеется, для неё есть очень веские причины; но на благую и чёткую цель накладывалась необходимость «преподать миру урок», и Этельберт не привык — не желал привыкать — к тому, что люди его слушаются, а не слушают, что доверия он не вызывает и вызывать не должен и что обеспечивать нужно лишь удобство, а не благоденствие.
Что ценить тех, с кем работаешь, следует молча, исключительно в пределах собственной головы.
Спасибо Создателям за Максимилиана и Аделарда — Этельберт, скорее всего, отчаялся бы вконец, если бы не они.
В любом случае, у него было много работы: его обязанностями являлось налаживание поставок, согласование расписаний, организация сотворение порталов, и сохранение порядка, и отслеживание настроения магистров, и…
Да кого он пытался обмануть? Он оправдывал себя тем, что у него было много работы.
Он мог выделить свободный вечер, но предпочёл искать оправдания целый месяц — и находил бы их и впредь, если бы ему, наконец, не стало от себя невыносимо тошно.
Он ведь хотел этого. Его сильнейшество направил его сюда в том числе и за этим. Так почему он теперь как последний дурак стоял перед домом на границе, разделяющей Каденвер ещё пустынный и уже застроенный, и никак не решался войти?
На самом деле, Этельберт прекрасно понимал, почему. Не вчера же родился. И не вчера стал магистром управления человеческими силами.
Он провёл ладонью по лбу. Поправил плащ. Снял перчатки. И повернул дверную ручку.
Вошёл в дом, который… можно было назвать уютным.
Тёплый, светлый, просторный, но не пустой, и тихий, но не немой: шаги Этельберта складывались с ненавязчивым треском огня в камине и дыханием сидящего перед ним Себастьяна, который резко повернул голову, и дёрнулся, и замер, и затаил дыхание; и смотрел — с оглушающим сердце искренним, открытым, беззащитным удивлением; ощутимо мрачный, наполовину седой, Создатели, сколько же лет…
Смотрел — всего лишь пару секунд. Он ведь всегда был умным, волевым и быстро приспосабливающимся.
Он взял прислонённую к дивану трость и начал вставать прежде, чем Этельберт успел понять его намерение и попросить этого не делать, и стало поздно: убеждать остановиться было бы, наверное, нелепо и грубо, к тому же Себастьян и гордым был — тоже всегда; тогда он был гордым — болезненно…
Он встал и ровно, уверенно сказал:
— Приветствую… учитель.
И Этельберт почувствовал, что трость не помешала бы — ему самому.
Сорок четыре. Сорок четыре года прошло с тех пор, как они виделись в последний раз. Если, конечно, не считать проклятую ночь месячной давности — а считать её не хотелось до желания забыть.
Что сделать, естественно, не выйдет. Как не выйдет забыть и день, в который он впервые увидел Себастьяна Краусса.
Этельберт… не знал подробностей того дела: сначала потому что оно, откровенно говоря, его не касалось, а затем потому что он не считал себя вправе знать больше, чем ему рассказывают. Приближённый… как же его звали?.. фамилия — Кандич, а имя… Стефан? Нет, Стевчи? Сте… Нет. Не вспомнить. И к лучшему: такие, как он, памяти не заслуживают.
Приближённый Кандич был Приближённым Любопытства, то есть чрезвычайно умным, невероятно изобретательным и глубоко сведущим в магических науках. А ещё он был пошлейше банальным: свою человечность он разодрал и уничтожил ради улучшения методов регенерации с замахом на теоретическое бессмертие.
Начал он свои изыскания ещё в Оплоте и совершенно невинно — его репутация была чиста кристально, и сам по себе подобный интерес
