Перенёсся Хэйс близко к подножию Лестницы и теперь невозмутимо по ней поднимался — и Иветта последовала было за ним, но остановилась в нерешительности, потому что, признаться… высоты не боялась всё-таки не настолько: одно дело «стремиться в небо» на обширном, окружённом непроницаемым Куполом острове и совсем другое — буквально идти по краю.
И какими бы широкими ни казались ступени, соскользнуть — всегда легко, и падать придётся — одновременно коротко и долго, и направлен полёт будет — исключительно вниз: к камням, к земле, к неизбежной и наверняка болезненной смерти…
Хэйс, словно почувствовав что-то, обернулся, окатил своим привычным пронзительно-давящим взглядом и неожиданно сказал:
— Не волнуйтесь, отсюда невозможно упасть. — И протянул руку в сторону, и перенёс на неё вес, и… встал — оказался стоящим? — так, будто бы под его ладонью имелась некая опора. — И Лестница, и вершина окружены невидимыми стенами. Невидимыми, но, смею заверить, крайне прочными. Пробить их не выйдет даже при желании, и уж тем более случайно.
Хм. Очень… предусмотрительно и предупредительно со стороны его сильнейшества Лихта.
(Если уж вдохновляться, то по полной, да?).
Поднялся Хэйс — слава Неделимому — не особо-то высоко: преодолел ступеней примерно десять и, развернувшись, уселся на следующую (а, так вот, куда — что ж, логично); Иветта же, чувствуя себя дурой, снова застыла в нерешительности где-то на середине пути.
«Пойдёмте присядем» — это первое лицо, множественное число; и даже если бы в языке Создателей, как в, например, этонийском, существовала эксклюзивная форма «мы, но не ты», она была бы неприменима здесь и сейчас, в разговоре между только двумя людьми; то есть дозволение однозначно имелось, правда?
Или нет? Или же да? Или всё-таки нет?
Что делать — куда себя девать — было не очень-то понятно, и помогать Хэйс не собирался.
— Почему вы всё время стоите?
Наоборот: он лишь ещё больше запутывал ситуацию и мозги своими традиционно ошеломляющими вопросами.
«Я прям даже не знаю — может, потому что…»
— Вы… никогда не предлагаете мне сесть?
Чтобы смотреть Хэйсу в лицо, приходилось задирать голову, но оно того стоило: эмоция там, на бледной ледяной карте, в кои-то веки проступила явно и считывалась — исключительно ясно.
И представляла собой — недоумение.
— А вам нужно моё предложение?
На языке у Иветты в гордом одиночестве вертелся встречный вопрос «А что, разве нет?», который она, к счастью, задать не успела: этот «диалог» и так попахивал идиотизмом, не стоило его (до самого затылка) туда окунать. Как же хорошо, что Хэйс её опередил, сжав переносицу и пробормотав:
— Разумеется, я… Прошу прощения, я… не подумал. Извините. Конечно, садитесь. Конечно.
И ей как-то даже стало его жалко; а ещё крайне неловко — за саму себя, и какого же хрена, да что это такое, ну почему всё складывалось-то — вот так? Нелепо, неправильно и неумно, и ведь не она заявилась на Каденвер любой ценой исполнять Волю Архонтов, не она; что было правдой, влачилось — константой, оставалось — печальной реальностью, но ощущалась эта мысль словно бы устаревшей: протухшей и прогнившей — рассыпающейся в труху от попыток за неё уцепиться, и…
Проклятье. Хватит, достаточно и довольно; хватит, Иветта, успокойся и остановись, а точнее — иди.
И она пошла: вперёд, и вверх, и мимо Хэйса — и уселась чуть выше, спиной к внешнему краю Лестницы, к бездне из окружающих скал; вытянув ноги и положив их друг на друга. И вполне удобно получилось: ступени были не только широкими, но и относительно «глубокими», а сама она — достаточно компактной («Иветта-шпендалетта», ага-ага, а-ха-ха-ха-ха-ха).
Хэйс пронаблюдал за её телодвижениями с невозмутимостью… Отмороженного Хэйса, а затем изобразил зеркало: скопировал её позу с поправкой на положение напротив и заметно бо́льшие габариты — сел спиной к краю внутреннему и на ступень положил лишь одну, левую, ногу, а правую, полусогнув, поставил на ступень ниже.
Ноги у него, конечно, были прекрасные. Длиннющие, плотно облепленные узкими штанами и сапогами до колен; отличный выбор, на семёрочку по университетской шкале оценок — и ноги совершенно восхитительные, прямо-таки… завораживающие… пленительные… километровые ноги…
Неделимый, да что у неё с головой-то сегодня творилось?! И три дня назад. И всю декаду. И последние полтора месяца. И в принципе вообще.
Бр-р-р, тьфу, приди в себя, давай, сейчас же соберись.
Хэйс в целом — ура, большое ему за это спасибо — выглядел, как обычно, отталкивающе из-за трёх слоёв одежды-изрезанной-линиями, хотя рубашку они, возможно, и пощадили: её ведь видно-то почти не было за жилетом от горла до пояса и расстёгнутым жакетом до середины бёдер; волей наслаждался один несчастный воротник, обрамлённый «тёмно-серебряными» уголками, которые соединяла такая же двойная цепочка. Внушительный ансамбль: беспросветная серость, кричащая: «Не подходи — сожру», — чей хозяин то ли не заметил, что его собственные ноги (будто в отместку) нагло обглодали глазами, то ли ему просто было всё равно.
«Первое. Неделимый, пожалуйста, пусть будет первое».
— Вам понравилось джелато?
Э-э-э-э-э-э…
— Да, ваше преподобие, спасибо. Было очень вкусно.
Если верить Клавдию. Которому Иветта его скормила вместе со своими куцыми знаниями о высоком искусстве джелатьере — как говорится, чем богаты, тем и потчуем.
— Я рад, — кивнул Хэйс. И, чуть помолчав, добавил: — Хотите чаю?
И если честно, хотелось чаю не особо, вот только крайне любопытно было, откуда же его собирались доставать.
— Не откажусь, ваше преподобие.
Разгадка оказалась до разочарования банальной: из воздуха — Хэйс выразил изменяющее намерение, и в его ладонь легла крупная тёмно-коричневая (не серая, ну надо же!) фляга, которая наверняка являлась согревающим проводником; у Иветты подобная тоже была, валялась в чемодане в ожидании следующего путешествия — интересно, Отмороженный что, к этой встрече на Лестнице в небо заранее готовился, или… предпочитал всегда иметь под рукой горячий чай, ведь он… может внезапно зачем-то пригодиться?
(Не угадаешь же — с Пришибленными Приближёнными.).
Чашки всё также, из воздуха, материализовались не чайные, а человеческие: большие, высокие, с широкой ручкой — такие приятно обхватывать, чтобы согреться, и Иветта одобрила бы их всем сердцем, если бы не одно но.
Обе они — одинаковые — были чрезвычайно яркими. Карминово-красными, в якобы «пятнах краски» множества цветов: голубой, изумрудной, оранжевой, лиловой, кукурузной, ультрамариновой… Нет, Иветте-то, с её выбранным и продолжающимся Протестом, пожалуй, даже шло, однако в руках Хэйса подобная пестрота смотрелась… крайне чужеродно.
Абсолютно, чуть ли не чудовищно дико. Словно ошибка в воплощении намерения — или издевательская насмешка.
(И каким же странным казалось то, что у него такие чашки вообще имелись. Но впрочем, мало ли… У каждого во всём,
