Хэйс познакомил её с Оплотами.
Не буквально, нет; он, слава Неделимому, не перемещал (не притаскивал) её во владения сильнейших мира сего — он, бросив, что «так будет проще», последовательно воплотил шестнадцать иллюзий.
И возможно, показать действительно «проще», — быстрее, доступнее, нагляднее — чем рассказать… когда не имеются в виду масштабные и многослойные представления, которые обескуражили бы и мастера, и поводом для заслуженной гордости стало бы спроецировать в реальность — хоть одно из них.
Однако Хэйс с лёгкостью созидал именно монументальное, причём во множественном числе: клубились в воздухе, изящно и ловко перетекая друг в друга, внушительные нагромождения из зданий, скульптур, садов, фонтанов, мостов, (зоо)парков, оград, и памятников, и прудов, и площадей — впаянные в Вековечный Монолит ещё Создателями пятиярусные (все — пятиярусные) города-на-горах, города-на-уступах; и Иветта не верила, что видит их, и не могла не заметить (тихо, недоумённо, словно бы обиженно, почему-то чувствуя себя чуть ли не обманутой), что при всех различиях они были схожи в целом, и потому зримо сливались — в единое.
Довольно… обыденное единое.
— Так а Оплоты, эри, — это по сути своей просто человеческие города. Они, если убрать ярусную структуру, от «обычных» городов радикально не отличаются, потому что и не должны. Они являются «обычными» городами с — что любопытно — одинаковым сердцем: одним из Тронов, и какой он, Трон чего, — неважно. Все они работают одинаково, — улыбнувшись одновременно лукаво и устало, Хэйс тут же добавил: — Прошу вас, не спрашивайте, как. Я не знаю, не ставьте скромного управляющего в неудобное положение.
По правде сказать, Иветта удивилась его незнанию; а также (и, пожалуй, даже больше) беззаботной лёгкости, с которой он в нём признался, но развивать тему не стала — невежливо ведь, неуважительно, откровенно неправильно, да и всё равно гораздо сильнее удивило её другое.
Оплоты были многоцветными.
Не пёстрыми, конечно, не яркими; не похожими на Иветту Герарди, которая продолжала одеваться так, чтобы вызвать у окружающих желание выцарапать себе глаза, но…
Оплоты. Чьи представители узнавались по монохромности. Были многоцветными.
Имелось здесь… определённое противоречие… разве нет?
— Помилуйте. Неужели вы думали, что, например, мы живём в серости, а наши коллеги, Приближённые Вины — в черноте?
И, ну…
Вообще-то да.
Это всегда казалось… логичным.
(Кому же это не показалось бы — логичным?).
— Что вы. Да мы бы, наверное, с ума сошли — все, кроме… Хм-м-м… Покоя, Отчаяния и Уверенности? Белый, серебристый и голубой — цвета достаточно комфортные… Возможно, сюда стоит включить и Надежду — я, признаться, бледно-зелёный не люблю, но я скорее исключение, нежели правило. В основном люди находят его приятным — в том числе и по ассоциации, он ведь является цветом Надежды. Забавно: со временем следствие превратилось в одну из причин.
Что в ретроспективе — если задуматься по-настоящему, то есть глубоко и крепко — и впрямь было более логичным и здравым, ведь одно дело шутливые поговорки из разряда «трудно найти Приближённого Вины в чёрной комнате» и совсем другое — действительно жить в чёрной комнате, ходить по чёрным дорогам, смотреть на чёрные крыши и видеть всюду сплошные чёрные стены.
С ума сойдёшь не «наверное», а наверняка. Да в Ничто и в пепел такой «символизм».
Оплоты были обычными городами, в которых жили не обычные, но всё же люди, которые подобного не заслуживали… а ещё находили забавными достаточно странные вещи: например, инверсию причин и следствий или, как её про себя назвала Иветта, «Историю вы-да-ю-ще-го-ся альпака», рассказанную Хэйсом над Оплотом Печали — самым отчётливым из всех воплощённых.
— …в первые дни я по большей части в растерянности бродил, где придётся, пытаясь разобраться, — и запомнить — кто есть кто и кто за что отвечает. Что, поверьте, было задачей далеко не тривиальной. Жил я тогда, на правах гостя, в резиденции его сильнейшества — и вот однажды вечером захожу я в свои апартаменты и вижу, что на диване у меня гордо возлегает крупный дымчатый альпака.
И Иветта, опешив, уточнила — попыталась выяснить, она банально ослышалась, неверно поняла, не разговаривала с Хэйсом, а видела сон о том, как разговаривает с Хэйсом, или постепенно лишалась рассудка:
— Альпака? Животное — такие… маленькие ламы. С мягкой шерстью. Очень милые.
Невероятно милые и приветливые, а ещё донельзя любопытные, с умными тёмными глазами; она познакомилась с ними (и даже с огромным удовольствием погладила, шерсть у них была абсолютно восхитительной), когда Эрнест — чистейшего счастья ему, где бы он сейчас ни был — предложил «скакнуть на декаду в Паризу»; но как альпака мог оказаться на диване в резиденции второго Архонта Печали Ирлинца?!
— Да, эри, именно они. «Милые маленькие ламы» — его сильнейшество питает к ним определённую слабость.
И не существовало слов, чтобы выразить, насколько этот факт казался… абсурдным. Насколько тяжело, чуть ли не невозможно было вместить в голову то, что Извечной Тени, Горькому Дыму, Стылому Пеплу, Проводнику Печали, одному из шестнадцати практически всемогущих преемников Создателей… нравились альпака.
Альпака. Безобидные, трогательные, ласковые альпака.
И его сильнейшество Ирлинц.
И его Приближённые, которые здесь ничего особенного, ничего, что следовало бы оставить в тайне, не усматривали: да-да, наш «тёмный» повелитель любит Милейших Животных Анкалы — обычное дело, которое можно походя упомянуть; а что, разве что-то не так?
Впрочем, стоило вспомнить — и для собственной безопасности повторно уяснить — парадокс-который-таковым-не-является: сильнейшему дозволительно «питать слабость» к чему угодно, и слабее подобные слабости его не делают никак, ничем и ничуть.
Сопливым студенткам же надлежит владеть собой и молча слушать удивительные истории из жизни Оплота Печали.
— Я смотрел на него с недоумением, он на меня — с насмешкой, однако делать ничего не делал; лишь продолжал гордо возлежать на диване. Я пожал плечами и направился к Джорку — Приближённый Хансен, он до сих пор отвечает за зверинец его сильнейшества — и сказал, что у меня в комнате лежит альпака, с чем, наверное, нужно что-нибудь сделать. Джорк очень удивился, ведь всё было в порядке, то есть все были на месте, ещё пять минут назад; но, естественно, согласился, и в комнату мы вернулись вместе. И на диване обнаружили — его сильнейшество. Он с нами поздоровался и невозмутимо спросил, почему мы выглядим изумлёнными — и когда я сказал, что на его месте совсем недавно лежал альпака, он вытаращился на меня и ответил: «Создатели с тобой, Этельберт. Нет, никакого альпака здесь не валялось, только и исключительно я — всё. Прошедшее. Время».
Истории мутные и развивающиеся — непредсказуемо.
— Признаюсь, я
