Он тихо засмеялся, когда она упомянула Вива Лека, и с иронией протянул:
— А-а-а, знаменитые «Уроки».
И «Тринадцать и шесть уроков безумного бога» и вправду были достаточно знамениты — а реакция, по меркам Хэйса, неистово, неоправданно бурной.
Наверное, недоумение её лицо искорёжило чересчур явственно, потому что он, хохотнув снова, пообещал «рассказать кое-что любопытное», но только, увы и ах, при условии наличия Купола Безмолвия.
Согласилась Иветта без особых колебаний — и опять чуть не упала, когда ей с усмешечкой заявили, что Вив Лек было одним из имён его сильнейшества Ренагда.
Что светлейшая, безмерно оптимистичная история о том, как в мире, где существует Центростремительная Судьба, перед которой считались бессильными даже сотворившие её по ошибке боги, четыре молодых человека бросили вызов Предначертанному и победили — история о том, как рухнул и рассыпался перед юностью сам Рок, ведь для его полного поражения (всегда, все проклято-бескрайние тысячелетия, всё прошедшее-от-Начала-Начал время) требовался лишь один прецедент Слепой-Веры-В-Невозможное; была написана третьим Архонтом Отчаяния.
Это… быстрому осознанию не поддавалось. А также породило вопрос, а что ещё — знаменитое и не очень — вышло из-под рук держащих Троны, и Хэйс, встряхнув головой, ответил:
— О, я устал бы перечислять… если бы помнил. Каждый сильнейший из всех, кто был и есть, написал как минимум две художественные книги — за исключением её сильнейшества Юливенны, естественно. Минимум две, эри; рекордистом является его сильнейшество Урвекди — покоя ему за Чертой — с двумястами шестьюдесятью семью романами.
Вот первому Архонту Радости делать-то было нечего, а.
(Впрочем, а чем ещё следовало заниматься в мире до Разрывов хозяину Оплота, населённого горсткой любимых учеников? Пожалуй, только бумагу марать и оставалось.).
Сглотнув и уткнувшись взглядом в колени, она всё-таки спросила, — из интереса чисто читательского и человеческого, разумеется, и точно-точно нипочему другому — какие слова принадлежали Покровителю Слов; и предсказуемо выяснилось, что в основном тот («как вы догадываетесь, под псевдонимом») занимался анализом и критическими статьями и обзорами, однако и собственный вклад в литературу художественную всё же внёс:
— Его сильнейшество Эндол — автор «Хронофобии», «Катехизиса катахрез», «Трёхсот дней с закрытыми глазами» и… Проклятье. Ещё одной книги — простите, эри, не помню, хоть режьте.
И нечего было сказать о «Хронофобии», потому что о ней Иветта слышала впервые. И ладно «Катехизис катахрез» — широко известный текстуально-философский эксперимент «не для всех», который имел какое-то там выдающееся значение; вполне ожидаемо и понятно.
Но «Триста дней с закрытыми глазами». Триста Дней — разудалая, разухабистая, разнузданная порнография.
Беззастенчивость, превращённая в одухотворённый гимн, неприкрытость ровно на грани вульгарщины, образный и при том крайне недвусмысленный язык, чуть ли не все возможные половые и количественные сочетания… Её лицо, видимо, опять сложилось в карту ошеломления такого же откровенного, как его причина, потому что Хэйс со смехом в голосе спросил:
— Вы думаете о «Трёхсот днях с закрытыми глазами», не так ли?
И она не стала даже пытаться что-либо отрицать.
— Но… почему?
— Если верить его сильнейшеству — творческий вызов. Он задался целью… как же он говорил… «описать государство плотских наслаждений» художественно, не вызывая хохота и «пошло без пошлости».
Что ж. Третьему Архонту Страха стоило поаплодировать: Триста Дней и впрямь не вызывали хохота.
Потешаться там было не над чем: они, при всей специфике, были умной книгой о людях, живущих в далеко не лучших обстоятельствах, о свободе внутренней и чужой, о видах согласия, из которых ценность имеет лишь истинно добровольное, и о том, что главные компромиссы (как удачные, так и ущербные) мы заключаем в первую очередь с самими собой — Иветта читала её с большим удовольствием на всех уровнях, в том числе и…
Кхм.
Ей… придётся как-то с этим жить.
Помоги, Неделимый.
Однако и легче стало тоже, ведь автор «Трёхсот дней с закрытыми глазами» казался, возможно, несколько озабоченным, но проницательным, чутким, обладающим широкими взглядами и эмпатичным «человеком», а не плохим — а значит, мама (не факт, но скорее всего, с высокой вероятностью, очень хотелось верить) гостила отнюдь не у монстра; заинтересовала личность эксцентричную, но ни капли не жестокую.
Не желающую зла и чётко осознающую, что именно им является. А что — нет, кто бы и сколько бы высокомерно ни осуждал.
(Хотя кому, как ни Эндолу, знать, как смотрятся тексты со стороны и что нужно делать, чтобы обмануть читателя — вот только зачем было врать «писателю, выбравшему навеки остаться анонимом».).
Иветта по очевидным причинам не хотела обсуждать с Хэйсом Триста Дней и не могла — «Катехизис катахрез», который тот, в отличие от неё, одолел и даже в целом понял, за что ему, конечно, почёт и уважение; зато получилось мило побеседовать о «Доме на краю Вселенной» Гарра Дэрги и «Первом завете» Жозефины Фарнье и походя выяснить, что любит Пришибленный Приближённый детективы Крейты и мрачные романы Валенски.
И юмористические пьесы Драуконты. И печально-торжественные симфонии ади Нимул-Галоха. И раннее утро — вот же извращенец. И крекеры — с самого детства.
Этельберт Хэйс, гражданин мира, и Оплотов, и ничего, был родом из Энгеллы — страны тёплых дождей и непреходящих туманов, что ему удивительно соответствовало. Точнее, разумеется, это он, стебель, отказавшийся от корней, — соответствовал.
— Не секрет, что многие обвиняют Приближённых в меркантильности, а то и пренебрежении к родным краям — видят в нашем решении либо жертву ради силы, либо радостный отказ от обязательств перед домом. Это неправда: на самом деле, Приближённые искренне космополитичны. Я люблю свою страну, однако гражданство для меня вторично — говорить об отказе же некорректно, потому что все мы в действительности меняем одни обязательства на другие: более глобальные, то есть вмещающие в себя — пусть и в меньшей мере — и интересы наших отечеств.
Самой Иветте до любопытных, но в общем-то не особо нужных пояснений Хэйса и в голову бы не пришло хаять представителей Оплотов за некий недостаток патриотизма: она ведь тоже была космополитом — передалось от мамы, творческой натуры, презирающей любые границы, и так никуда и не ушло; наоборот, только окрепло после четырёхлетнего путешествия, когда увидели собственные глаза, что люди разные, но фундаментально везде люди, а жизнь — кругом и всюду жизнь.
(С её стороны считать Приближение дурным из-за конкретно этого его аспекта было бы лицемерием.
