Василий Ян
НИКИТА И МИКИТА
Исторический рассказ
В БОЯРСКОЙ УСАДЬБЕ
Через заиндевевшее окно, сложенное из кусочков слюды, пробивался тусклый утренний свет. В жарко натопленной спаленке, на изразцовой лежанке, докрытой ковром, разметался во сне краснощекий мальчик в белой косоворотке. Над ним склонился тощий, с козьей бородкой «дядька» Филатыч и осторожно похлопывал его по плечу:
— Князинька, Никита Петрович, пора подыматься! Лошадей уже запрягают. Дорога дальняя, а в Москву надо приехать засветло. К вечеру поставят поперек улиц бревна и решетки, тогда никого не пропустят.
— Не поеду! Пошел прочь, старый дуралей!
— Зачем же ты сказал непристойное слово? Как можно не поехать! Это царский приказ! Дяденька Борис Федорович осерчает, коли ты не приедешь!
— А я сказал — не поеду! По-моему и будет!
Бесшумно, в шерстяных чулках, подплыла пухлая нянюшка в красном сарафане и заячьей телогрейке-безрукавке.
— Что же ты, князинька Никита Петрович, упрямишься? — нараспев начала она. — Полно брыкаться ножками! Ведь это твой старый верный дядька Филатыч. Он тебя повезет в Москву. Дай-ка я тебе теплые чулочки и валенцы надену, чтобы ты, сохрани господь, не простыл на морозе.
Нянюшка подняла и усадила сонного мальчика, а Филатыч стоял рядом и приговаривал:
— Запряжем мы в саночки-умчалочки коньков-бегунцов с бубенчиками… Усядемся поплотнее и запахнемся полостью медвежьей, чтобы не выпасть на поворотах, и покатим с заливным колокольчиком по снежку, по первопутку, в сторонку не ближнюю, не дальнюю, в Москву златоверхую, что раскинулась на холме высоком, между рекой Яузой и Москвой-рекой…
— А я в Москву не поеду! — повторял мальчик. — Я с Микиткой сегодня в лес пойду, будем сеткой ловить снегирей… Микитка научит меня играть на пастушьей дудке-жалейке. Он и горку ледяную полил водой. Теперь мы с ним будем кататься с горки на салазках…
— Как же можно ослушаться, когда сам батюшка царь Иван Васильевич повелел боярским сынкам грамоте учиться! Теперь к тебе приставят дьячка с указкой, а рядом с тобой будут сидеть не какие-нибудь простые людишки, а тоже такие, как ты, сынки боярские.
— Пускай учатся дьячки! А я на коне поеду на войну и буду воеводой!
— Красавчик ты наш, черноглазенький! — поддакивала нянюшка, а сама в то же время продолжала одевать мальчика. — Вестимо! К чему воеводе грамота? Да что же поделать, когда сам великий государь приказал! Он невесть что повыдумает.
Нянюшка умыла и причесала мальчика, затем, поставив его на колени рядом с собой, помолилась перед старой, темной иконой в серебряной ризе. Вместе с дядькой Филатычем она повела Никиту по лесенке наверх, в опочивальню княгини, чтобы показать его перед отправкой в Москву. А мальчик все твердил:
— Если Микитка поедет со мной в Москву и захватит дудку и сетку для снегирей, то и и поеду. А без него я ни за какие пряники не поеду! С дороги сбегу.
В ИЗБЕ У МИКИТКИ
Боярская усадьба «Веселые пеньки», в которой жил Никита, раскинулась на холме, среди старого леса, на берегу извилистой речушки. Усадьбу окружал высокий тын из заостренных бревен-стояков. Дубовые ворота с затейливой крышей были всегда на запоре. Большие злые собаки на цепи охраняли усадьбу и от зверя — волка и медведя, — часто бродившего в лесу, и от недобрых людей с большой дороги.
Посреди холма красовались нарядные боярские хоромы с раскрашенным и покрытым резьбою крыльцом, с гребнем и веселыми петушками поверх тесовой крыши. Усадьба была видна издалека, и новые бревенчатые хоромы поблескивали на солнце слюдяными окошками с замысловатым свинцовым переплетом.
По сторонам боярского дома выстроились людские избы для жилья дворовых слуг, амбары, конюшни с сенником наверху, клети, скотный двор со стойлами и сараями и для сена и для дров, а в стороне, отделенный забором поменьше, был особый двор, где находились гумно, овин для хранения хлеба и высокие скирды еще не обмолоченных снопов.
На краю усадьбы, над самой речкой, чернела закоптелая кузница; тут же, на плотине, перегородившей речку, образовав запруду, шумела неугомонным колесом старая мельница. Близ самого берега расположились бани — мыльни — в виде черных срубов, покрытых дерном, для холопов.
Немного дальше вдоль речки протянулись крестьянские избы.
В одной из них жил крестьянский мальчик Микитка.
Рано утром, еще до рассвета, в полутемной избе горела, потрескивая и дымя, длинная тонкая лучина, воткнутая в поставец. Шипя, потухали, отваливаясь с лучины, угольки, падая в глиняную миску с водой. Всю долгую ночь мать Микитки, молчаливая, сгорбленная, со скорбным лицом, просидела около деревянного гребня с куделью[1] и, поплевывая на пальцы, сучила нитку. Жалобно шуршало и прыгало веретено, иногда мать запевала песню, тягучую, как завывание вьюги за окном:
— Что же ты, лучинушка,Неясно горишь,Что не вспыхиваешь?Неужели ты, лучина,Во печи не была?..— Я была-была в печиВо сегодняшней ночи…Когда маленькое окно, затянутое промасленной холстиной, засветилось тусклым пятном, мать вздохнула и подобрала на лавку плясавшее на нитке веретено:
— Вот и утро приспело и день настает!
Она встала, отодвинула гребень и вышла из избы. Нахохлившиеся под печкой две рыжие курицы встрепенулись. Петух, отряхнувшись, важно вышел на середину избы и, захлопав крыльями, пропел «кукареку». Хромой ягненок, лежавший вместе с курами, поднялся, прошел, стуча копытцами, по избе и, не найдя хозяйки, беспокойно заблеял.
Мать вернулась с охапкою хвороста и, оставив раскрытой дверь, раздув угли, засыпанные с вечера золой, стала растапливать громоздкую печь, занимавшую половину избы.
Раздался сильный стук в окно. С улицы кто-то кричал:
— Эй, хозяйка! Эй, Василиса! Выдь-ка на улицу. Старая боярыня меня до тебя прислала.
— Что еще за беда с нами стряслась? — прошептала крестьянка, оставляя кочергу.
Накинув зипун, она выбежала из избы.
— Это я, Филатыч, стремянный[2] покойного князя Петра Федорыча. Али не узнала? Тебе счастье привалило. Наш княжич Никита едет в Москву грамоте учиться и пристал к боярыне, что хочет-де с собой взять твоего Микитку: «Не поеду, говорит, без него, сбегу с дороги».
— Да на что он ему дался? — стала голосить Василиса. — Какое же это счастье! Завезут моего Микитку в Москву да и отдадут в чужие руки! И никогда его я больше не увижу! Лучше бы он дома помер — хоть могилка от него осталась бы! Было бы где по нем поплакать и материнской тоской убиваться! Вот она, наша доля холопская: по воле боярина от дома родного отрывают! Что теперь с бедным Микиткой станет! Кто его пожалеет!
— Брось ты, хозяйка, голосить! Рано его хоронить. Это царский приказ…
— Царский приказ!.. Ой, горюшко наше! — воскликнула, всплеснув руками, Василиса и заголосила еще пуще.
А Филатыч спокойно продолжал:
— Ну, скажем, царский приказ! Тебе-то чего пугаться? Говорится в приказе, чтобы смышленые ребята при церквах грамоте учились. У царя ведь большое царство растет. Ему теперь
