Наконец все сделали – развесили горшочки с цветами по стенам, расставили столы по-праздничному, собрали пасхальные корзинки, нарядились в чистое – и в храм. Освящать пасхи белые творожные, куличи высокие, на опаре взбухшие, пироги духмяные луковые, яйца-крашенки всех оттенков красного – от янтарного в разводах до густого багряного, такие гладкие, прохладные, уютные в ладони, будто специально прилаженные к человеческой руке…
А ночью – Крестный ход и всенощное бдение. Раньше, до запрета, в Крестный ход икону выносили. Теперь крамола об этом помнить. Ну, никто и не помнит, конечно. И я не помню.
И вот – Пасха! Каждый год – такая радость, что дожила до разговения! Как будто весь праздник в том, чтоб наконец-то пузо набить. Особенно по вкусу яиц скучаешь. Что ж, видимо, я существо низкое. Но как же они вкусны после сорокадневного поста! А все-таки есть не торопишься: побаюкаешь его в руке, чокнешь, чуть разомнешь в ладони – и медленно скорлупу стягиваешь, любуясь, как из-под красной кожицы появляется белок с кровавым капилляром, разломишь его, а внутри – поголубевший, сонный желток…
Ели-пили целый день, катали яйца, чокались яйцами, бегали эстафету с яйцами… Морковка, перебрав церковного вина, сама затевала игры и вела их. И все от счастья опьянели… Или квас перебродил? Гармонь откуда-то взялась. С грохотом раздвинули столы, стулья – в кучу, и в пляс пошли, ломая пол каблуками, свистя, эхая, ухая, кружась, с притопом, с прихлопом, вприсядку, вприглядку, парами, в одиночку, выкобениваясь, выкаблучиваясь, кто выкрутасом, кто переплясом, кто дробушкой.
Кто-то крикнул:
– Охоту давай!
Гармонист заиграл охоту. Выбежали в центр две девицы-птицы, махая рукавами, мелькая лентами, понеслись по кругу, за ними еще две, и еще – сцепились локтями, закружились вихрем, разорвали руки, разлетелись и снова слетелись в кружок. Тут выбежали ловцы-молодцы – девушки встали в оцепление и, часто барабаня каблуками, пошли на них, словно желая затоптать. Парни, как бы изумляясь всем телом, попятились, изображая неуклюжесть, спины изогнув назад, отступили – и вдруг ринулись на них, загребая руками. Девушки с визгом и смехом завертелись, закружились, ускользая.
– Лови! Хватай! Держи! – закричали зрители, хлопая и хохоча.
Ловцы и птицы стремительно носились друг за другом, захватывая все больше пространства, вторгаясь во внешний круг, вовлекая крайних – началась всеобщая сумятица и беготня, визги, смех, я тоже куда-то неслась, кто-то схватил меня за руку, выдернул… Демьян Воропай: бульдожий глаз с дико скошенным зрачком… Кто-то другой вцепился в другую руку. Какой-то малой. Суставы затрещали. «Эй-эй-эй! Иу-иу-иу!» – визжал малой. Нас втащило в мчащийся вихрь. Мы бежали многоголовой сороконожкой, вытягивались цепью, сталкивались, натыкались друг на друга и крушились, как вагоны поезда, закручивались в спираль, раскручивались – пока, наконец, не выстроились в хоровод.
Гармонист сложил меха. Вот теперь пойдет охота.
– Егерь! Егерь! Выходи! – стали кликать отовсюду.
Кто выйдет егерем? Кто отберет у ловца утицу? Сможет ли он удержать ее – чтобы не вырвалась, не улетела обратно в стаю? Осмелится ли «убить» ее – поцеловать при всех? Кого убьют?
Риту убьют – вдруг вспомнила я что-то далекое, едва выступающее из еще несовершенного будущего времени.
В центр вышел Тимур Верясов, держа невидимое ружье, с хищной ленцой улыбаясь.
– Ба-бах! – выстрелил в потолок.
Обвел веселым спокойным взглядом хоровод – все затихли – задержался на Оленьке Мироновой и подмигнул ей длинным глазом, щелкнув языком. Оленька вспыхнула, заискрила вся.
– Петька, жги, – бросил Тимур гармонисту.
Тот кивнул, улыбнулся задумчиво и погнал…
Хоровод помчался по кругу. Егерь в этот момент обычно начинает делать внезапные выпады, метаться туда-сюда, пытаясь всех обмануть, чтобы в удобный момент выхватить из хоровода желанную девушку. Но Тимур сразу бросился к Оленьке. Хоровод относил ее по кругу – Тимур гнался по внутреннему периметру следом, но как бы не очень спеша, как бы дразня, и все никак не мог ее догнать. Видно было: Оленьку его игра и веселила, и мучила. Она бы и сама была рада вырваться и броситься к нему в руки – да нельзя. Все уже умаялись бегать и только ждали, когда Тимур уже схватит свою Оленьку, а то прямо скука… И вот он почти схватил, достал – но внезапно отпрыгнул в другую сторону и очутился перед нашим звеном – мы набежали прямо на него, не успев опомниться, и он легко разбил цепь, подхватил меня и вынес на руках в центр круга. Даже Воропай не смог ничего сделать от неожиданности: я увидела его ошеломленное лицо через плечо Тимура, а потом ничего уже не видела – Тимур закружил меня на руках, я обхватила его за шею и закрыла глаза от невероятного, немыслимого счастья. Он поцеловал меня.
Когда я очнулась – отовсюду кричали, смеялись, свистели, хлопали – и это было про нас… Про меня и про Тимура.
Гармонист заиграл что-то лирическое.
– Хаз йо[18], – сказал Тимур, мягко улыбаясь, и опустил меня на землю. – Благодарю за игру. Был счастлив!
Он взял меня за руку и церемонно вернул в круг. Но сам рядом не встал. Ушел к своим товарищам.
Хоровод давно распался. Пошла другая музыка. Плясали голубца, кадриль, матаню, топотуху, частушки пели… Откуда-то взялись сопелки с бубнами, гуды скоморошьи.
Я все ждала, когда он подойдет. И знала: нет, не подойдет.
Мимо проносились: Рита с Юрочкой, Воропай сам с собой, Морковка с Комендантом общежития, заплаканная Оленька с настойчивым ловцом, прилипшим к ней после Охоты.
Меня никто не приглашал: убитая утица. Законная добыча егеря.
25. Умная буря
Время обеда.
Леднев спустился в харчевню для медперсонала. Это было просторное помещение без окон, освещенное экранами-перегородками между столиками и звездным потолком с лампами, расположенными по модели Солнечной системы. Под поясом астероидов разместились работники из отдела клинической медицины. В самом дальнем углу, под Нептуном – четверо из научно-исследовательской группы: цитолог, биохимик, оптогенетик и биокибернетик. Под Меркурием, поближе к Солнцу, сидело несколько служащих из бухгалтерии.
Для Дмитрия Антоновича тут всегда было забронировано три столика на выбор: Сатурн, Земля и Марс. Он поколебался и пошел к Земле, очарованный океаническим свечением экрана: сегодня там стояла ностальжи-программа «коралловые рифы» – почти уже везде погибшие, они внушали ему особое чувство умиротворения. Разноцветные полипы, водоросли, и без конца снующие между ними рыбы, и солнечные лучи сквозь густую праздничную бирюзу – он мог бы часами смотреть на чудотворность подводной жизни, на всю эту скользящую бесчеловечную красоту.
Он активировал меню на столешнице
