– Не знаю, Ваше Преподобие. Я не нарочно. Рука сама ведет.
– Сама ведет? Руби такую руку! А то смотри, так заведет, что… Знаем эти руки. Хочешь разводить художества – на выход! Не надо мне тут этого. Не потерплю!
– Да что я сделала такого?
– О, санкта симлицитас! Ты святому великомученику нарисовала лик другой!
– А так нельзя?
– Нельзя! Нельзя черты менять, и все.
Я раскрыла альбом с репродукциями:
– А им было можно? Вон смотрите, в этой вашей книжке сколько Стратилатов, и все разные: тут худой, тут толстый, тут бледный, тут румяный, тут черный, тут рыжий… Я так думаю, отче, что они и сами никто не знал, как выглядел этот Стратилат.
Отец Георгий запнулся, тупо уставившись в альбом, и так надулся и побагровел, что я испугалась – вот-вот лопнет. Но не лопнул – выдохнул и сухо произнес:
– Порассуждай мне тут, козявица. Ишь… Разглядела она… Что они там знали – не твоего ума дело. Твое дело – из носа кап, в рот хап. Ты в послушании у меня. Как я говорю, так и делай. И все, никаких препирательств. Понятно?
– Понятно, – сказала я.
– Давай рисуй заново. Точно копируй. А чтоб не думать об этом своем, как бишь его… неважно… Читай умную молитву.
Страдая всем сердцем, я стерла любимые черты. Ну, что бы сделалось такого страшного, оставь я Стратилату лицо Тимура? Ведь он даже и похож, только красивей и улыбается. Наряди его в такой же доспех золотой, чешуйчатый, да бороду приклей, да копье в руку – чем не Стратилат?
Нет, бери стирай. Умную молитву читай. Копируй как положено. Ладно, что ж. Много ли тут надо. Любой дурак сделает.
– Вот, – говорю. – Пожалуйста. Как заказывали.
– Ты мне еще тут покривляйся, – ворчит отец Григорий, но вижу – добреет. – Вот же девка вредная мне досталась. Ладно. Теперь переводи на доску. А то художества тут развела. Из-за наивности своей погибнуть можешь в два счета. Опасности не чуешь. Ты, кстати, когда исповедовалась в последний раз?
– Вчера.
– Отцу Андрею?
– Ну, да. Он же службу Пасхальную вел.
– Так вот, знай: ты можешь исповедаться мне в любой момент. Вот прямо здесь. Я теперь твой духовник.
Мне это не понравилось. Я-то считала своим духовником отца-настоятеля Андрея, а тут вдруг на тебе. Но перечить не стала. Наоборот – раз он так смягчился, осмелилась подступиться к нему поближе.
– А как это – быть художником? – спрашиваю.
– А зачем тебе знать? Ты рисуй давай, рисуй, не болтай языком-то.
– Рисую, батюшка. Переводить – дело нетрудное, – говорю.
Молчим какое-то время. Шуршим карандашами. Вдруг он вспыхивает:
– Вот с этого-то все и начинается! «Дело нетрудное»! Вот тебе и художник готовый. Как им быть? Да никак! Всего-то во грехе гордыни жить, не приходя в сознание. А гордыня – мать всех грехов, где она – там и детки.
– Это понятно. Нас так и учили всегда, – говорю. – А все равно непонятно, как это в жизни происходит.
– Известно как. С утра до ночи душа мечтами распаляется: намажешь картинку – ну, гений, думаешь. Завтра глядь: говно говном – и в уныние впадешь. А у Петрова-то, сукиного сына, лучше. Зато у Сидорова хуже. Вот так и качаешься: то зависть, то превосходство сердце отравляют. И жадность: все тебе мало, мало, хоть превзойди Петрова – так сразу появится Иванов какой-нибудь, а то бывает и хуже: так ослепнешь от жадности, что никакие петровы-ивановы уже тебе не ровня, только – классики! Только к ним в переплет! К небожителям! И чем голоднее гордыня, тем выше возносишься в мечтах прельстивых – и тем больнее сверзаешься. И тут такое тебе отчаяние, что иные в петлю лезут. Казалось бы: ну чего тебе? Рисуешь и рисуй, мастерства набирай да радуйся. Нет, мастерства мало! Надо чего-то такого, эдакого… – он покрутил в воздухе пальцами. – Чего нет ни у кого. Чтоб ахнули все. За это и душу бессмертную загубить готовы. Ну чисто дети злоглупые. Вот подай мне, Боженька, чего-то такого эдакого, чего нет ни у кого, а иначе повешусь, накажу тебя – бесценный Твой дар жизни отвергну, поплачешь тогда обо мне… А чего эдакого-то? Сами не знают. Знают только, что отличаться надо, какое-то «новое слово» сказать – вот и вся суть этого твоего искусства. Отличайся! Вроде глупость – а такое тут поле для мерзости открывается, что чертям в аду тошно.
– Какое поле, батюшка?
– Вот все тебе расскажи.
– Ну, сами же сказали, что я наивна и потому опасности не вижу. А как мне ее увидеть? Все, о чем вы говорите, – это ведь и в обычной жизни есть. Все время мало и хочется еще. Разве так не у всех? Почему же только художников запретили?
– И правильно запретили! Я еще до государева запрета сам в себе художника запретил, понял: небогоугодное это дело, в семинарию учиться пошел. Художник – аки жаба гнусная: раздувается от мнимого величия, сидя в грязи. Тебе не понять. А примеры приводить не буду. Там и молвить стыдно, что бывает, на что идут творцы записные, лишь бы отличаться. Не хватало развращать тебя такими речами. Просто знай: грех это. И все.
– А среди иконописцев не так все? Разве зависти и гордыни не бывает?
– Бывает. Но здесь тебя молитва держит, смирение. Здесь нет этой идеи – отличаться от других изуграфов и славу стяжать какими-то новшествами. А тем более – любым путем выделиться, Господи прости. Здесь не надо никакого «нового слова» ни бормотать, ни выкрикивать, как юродивые делают или торговцы на ярмарке. Умение только надо тихое, и все. Скромность ремесленника во славу Господа, а не какое-то там «творчество» в свою славу. Какая тебя слава, плесень ты подзалупная? Ты своими желаниями не владеешь – а туда же, возомнил себя Творцом. И якобы у тебя тут с Ним состязания на равных.
– А если творчество не в свою славу, а во славу Господа? Может такое быть?
– Обман! Обман и лицемерие хитроглупое! Каждый, кто употребляет слово «творчество» к своим поделкам и приплетает к сему имя Господа – во сто крат хуже обманывается, чем просто тщеславный. Тщеславный дурак хотя бы не притворяется чем-то другим, кроме себя самого, а этот «творец во славу Господа» делает вид, что ему поручено нечто свыше, что уж такой он весь особенный, чуть ли не спецархангел на задании. Словом, ему все позволено – раз во имя Господа. Он же типа не сам от себя «творит», а по Высшему поручению! Задание такое, итить-колотить!
– Ага. Ну, то есть, творить во славу Господа нельзя, а ремесленничать можно?
– Ну-у… Да.
– А почему?
Отец Григорый зарычал.
– Вот же башка пустая! Кому я все это
