– А чо такого? Новая типа линия партии?
– Типа того.
– Да лан.
– Нет, ты, пожалуйста, отнесись к этому серьезно.
– Говно вопрос.
– И не ругайся!
– А чо так?
– Просто послушай меня, мальчик.
– Мегар ду.[22]
– Глебушка, дай обниму тебя.
– Оффай![23]
Они обнялись голограмно. Росту в нем – два метра пять. Дмитрий Антонович упирается ему в подмышку. Ну, как упирается. Как можно упираться в Зуз-тело.
– Не слышу твоего запаха, Глебушка. У тебя что, не стоит аромо-приложение?
– Чо? Какое приложение? Не, ну ты, бача, совсем отстал. Никто уже давно не ставит эту физу. Молодежь – за чистые отношения!
Глеб взмахнул рукой, изображая пальцами знак «Свобода от телесности» – символ золотой молодежи, неуловимо напоминающий приветствие хакер-анархистов. Забавно. Кажется, это называется парадоксом магнитной подковы. Когда к противоположным концам притягиваются однородные предметы. Что может быть более несовместимым, чем хаканарх и Глеб?
Глеб одет в ультрамодную тройку из огненного льда – и поэтому кажется, что он все время горит синим пламенем. Высокий воротник обволакивает его лицо до бровей прозрачными, текучими слоями холодного огня.
– Дай хоть лицо твое разглядеть. Да выключи ты это свое сияние, ради бога. Хоть на минуту.
– Оффай!
– Ты петар купил?
– Какой петар?
– На который ты у меня деньги утром клянчил.
– А! Не. Все ж пошло по звезде. Банки, кошельки, торговые лавки, всё. Седня ваще какая-то бурса в городе. Нас тут заперли на работе, запретили выходить наружу, прикинь… И чой-то я клянчил? Я отдам.
– Забудь… – внезапно Леднев расклеился и чуть не заплакал. – Честно говоря, Глебушка, у меня все плохо. Пациент умер на столе…
– Айю![24] И чо терь?
– Я же просил тебя…
Глеб изобразил жестом, будто застегивает губы на молнию:
– Все, все. Так это… Чо я сказать хотел… А! Ты там держись, чо. Я уверен, ты не виноват. Да, бача?
Леднев устало махнул рукой:
– Виноват, не виноват… Все еще хуже.
– Не, ну ё! Всем хуже! Это ж конец света, все потеряли свои деньги.
– Все еще хуже, – повторил Леднев.
Глеб открыл было рот, чтобы возразить, но замер. Глаза его округлились.
– Стоп. Ты говоришь про клон-банк? Клинику хакнули?
Леднев медленно кивнул:
– И фабрику. И все филиалы. Ни одного образца, ни одного документа. Пусто.
Глеб несколько секунд смотрел на него остекленевшим взглядом и вдруг взвился как ошпаренный.
– Ааа! – заорал он. – Мы все умрем!
– Перестань паясничать. Мы действительно все умрем.
Глеб поднял руки вверх – сдаюсь – и рассмеялся.
– Чой-то умрем? – сказал он беззаботно. – Не, ну ты чо, бача? Не бурси. Типа вещество пропало – и все пропало? У тебя ж есть голова, а в голове – формула. Ты ведь помнишь формулу?
Он постучал пальцем по виску.
Где-то я видел уже этот жест. И слышал эти слова.
Глеб снова включил холодное сияние. Леднев, как в кошмарном сне, всматривался в его меняющиеся черты.
– Береги голову, бача, – добавил Глеб с непривычной серьезностью.
Его тон, незнакомый и какой-то почти коварный, почти угрожающий, привел Леднева в чувство. Он снова обрел хладнокровие – так с ним бывало всегда, когда он замечал в обыденных явлениях признаки опасности и жути.
– Наоборот, – задумчиво промолвил он. – Я могу, наконец, расслабиться. Теперь мою голову будет беречь целый Тайный Комитет.
– Да ладно. Ты чо? Уберег он твою клинику?
– Что ж, – Леднев помолчал. – Почему бы для разнообразия и не умереть. Может, это и правильно? Жизнь, конечно, приятная штука, но возможно, я сделал ошибку, изобретя слишком долгую жизнь.
Глеб надулся.
– Ты, ты, ты. Всегда ты, всегда думаешь только о себе. Ты прожил молодым почти до ста лет. А как же я? Я что, должен состариться в 50 и сдохнуть в 70, как все эти лаптеногие замкадыши? Ты обо мне подумал? Да ладно, хрен со мной – о людях? О Государе?
Леднев молчал. А ведь и правда: не пора ли все это прекратить? Зачем так долго растягивать свое существование? Чтобы приблизиться к ветхозаветным стандартам? Но мы к ним не приблизимся, Бог не заговорит с нами из горящего терновника, и наше существование не наполнится высоким пафосом и библейским по масштабу смыслом. Наоборот. Вечная жизнь – это путь к деградации человечества. Мы делаем что-то, потому что нас подгоняет смерть. И чем острее человек чувствует смерть, тем полнее он живет – когда знаешь, что каждый миг твоей жизни может быть последним, тебе жаль тратить время на суету и дрему. Так совершаются сильные поступки и открытия, так человек прорастает сквозь себя в будущее. По сути, все хоть сколько-нибудь значительное создается в попытке избегнуть смерти – кто-то надеется спасти свою душу, кто-то – увековечить свое имя… Но если избегать будет нечего, человек превратится в сплошное брюхо, разум его постепенно угаснет за ненадобностью – возникнув как эволюционное приспособление для выживания, он исчезнет вместе с необходимостью выживать. И через тысячи лет человек будет представлять из себя что-нибудь вроде бессмертной амебы, вся забота которой – сучить ложноножками в фагоцитозе или замирать в цисте, пережидая плохие времена.
Но может быть, в этом и состоит высший замысел? Может быть, Лидия Аркадьевна права в том, что Бог позволил мне создать «Кощееву иглу», – и значит, на то была его воля? В конце концов, кто сказал, что человек разумный более ценен Богу, чем амеба? Мы сами так решили. На общем собрании. И выдали наше решение за мнение Бога. Наша картина мира антропоцентрична – даже та, которую мы называем теоцентричной, т. к. наш Теос антропоморфен. Что есть тогда наше представление о разуме? Мы ограничены сами собой: для человека эталонная мера разума – сам человек, и этой мерой мы измеряем все живое, видимое и мыслимое. Мы слепы за пределами себя. И может статься, что Бог создал весь этот мир для амеб, а мы – случайно разросшаяся плесень в его чашке Петри.
Впрочем, все это пустое. Рассуждать о том, на что ты не можешь повлиять, – занятие для нытиков и прожектеров. А я уже не могу повлиять на судьбу «Кощеевой иглы». Это она теперь управляет моей судьбой. Вместе с РЕВ-препаратом.
Он поднял глаза на Глеба и грустно улыбнулся.
– Да ладно! – крикнул Глеб. – Ты чо, не, ну чо ты? Ты издеваешься, да? Или совсем уехал? Ты совсем уехал, да? Хей! Деда! Вернись!
– Ты прав, Глебушка, надо думать о других… Ох, совсем забыл! – спохватился он. – У меня же для тебя угадай что есть? – Дмитрий Антонович показал ему колпак с автографом Верховцева. – Немного размазалось, но это потому что он, поверишь ли, в этот самый колпак плакал. Так даже ценнее! А? Автограф со слезами самого Верховцева!
– Кто это? – недоуменно насупился Глеб.
– Как это кто?! Верховцев! Ну! Коля Трехочковый!
Глеб замерцал, фальшиво рассмеялся и стукнул себя по лбу:
– Ах, да! Верховцев! Да-да… Конечно! Баркалла, деда. Прости,
