– Очень интересно, – пробормотал Леднев. – И что же на самом деле, по-вашему, означают эти метафоры про коней и всадников?
Дурман снова достал флягу: «мм?», Леднев кивнул: «угу» – и принял сидячее положение, скрестив ноги по-турецки и уперев худой позвоночник в спинку дивана.
– Никаких загадок не останется, – разливая по стопкам самогон, который выбулькивался из горлышка фляги тяжелыми венозными толчками, сказал Дурман и, подавая рюмку Ледневу, задержал руку на свету, рассматривая игру бледно-зеленых лучей в хрустальных гранях. – Если смотреть на главное – цветовую дифференциацию коней. Белый. Красный. Черный. Серый. Ничего не напоминает?
– Хм. Ну, положим, это похоже на то, как в народе называют наши секретные службы: серые, черные и красные. – Леднев принял рюмку и стремглав выпил, чтобы не чокаться с ним. – А Белый что такое?
Вторая стопка, казалось, прошла не в кишечник, а прямо в голову: все стемнело вокруг, и у Леднева открылось туннельное зрение: он теперь видел только Дурмана в конусе белого света, как шахтер с фонарем во лбу – и Дурман был весь как-то чудесно преображен в этом свете, но стоило отвести взгляд – Дурман исчезал как явление, переходил в периферийную тьму небытия, навсегда забывался, словно его и не было, и его место занимали предметы, которые попадали в белый конус – тумбочка, угол стены, штора, – необычайно детализированные и тоже преображенные, исполненные мистического смысла, словно сама ткань вещей была прошита драгоценными нитями истины.
– А вы подумайте, – донесся далекий голос, Леднев повернулся на звук – и снова в его волшебный шахтерский фонарь попал Дурман – он вопросительно смотрел на Леднева, как учитель, ожидающий ответа.
Тот пожал плечами:
– Государь?
Дурман разочарованно вздохнул.
– Вы! Это вы, что ж тут непонятного. Вы и есть белый всадник. Вся наша Служба Секретной Науки в вашем лице. Белые халаты. Понимаете? Белый всадник – белые халаты! И вы первый среди них – как столп, как отец-создатель нейрорегенератора.
Леднев уронил голову в ладонь и тихо рассмеялся. Но тут же потерял Дурмана из конуса туннельного зрения и снова навсегда забыл о нем.
– …Наши ученые-богословы пришли к выводу, – донеслось из тьмы, – что Иоанну Богослову была показана современная Россия. И в ней – четыре силы, предвещающие гибель человечества, Второе пришествие и Судный день. А чтобы апостол мог различить эти силы, адекватно воспринять и передать потомкам, Господь окрасил каждую из них в свой цвет. Ну, как тебе, Дима? А?
– Вставляет, – прошептал Леднев.
– Вот то-то же, ага? А как бы иначе эти цвета в точности бы соответствовали народным названиям наших органов? Заметь: народные названия. То есть никто сверху не мог симулировать это соответствие, знаешь, там – прочитал Откровение и такой: о, парни, а давайте-ка назовем наши органы по мастям четырех всадников Апокалипсиса. Это складывалось в языке последние полвека естественно, стихийно – и сложилось вместе с явлением. Серые – Тайная Служба Экономической Безопасности, или по-простому «кошельки». Черные – Служба Духовной Безопасности, или «рясы». Красные – это армия и все силовые структуры, или «фуражки». С самого начала, кстати, наиболее внятный по значению конь – красный. «И сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч», – прочитал он. – Ясно, что речь о войне. Здесь нет расхождений между древними и современными толмачами. Хотя, следует сказать, патристика не была однородной во мнениях, и, например, святой Андрей Кесарийский толковал красного всадника как-то иначе. Зато он более других приблизился к пониманию, что такое черный всадник. У него в руке мера, а его лошадь многословнее других животных. Она, эта лошадь, прямо говорит: «елея и вина не повреждай». О чем это? Конечно. Это про евхаристию. А что такое мера? Судные весы. Этой мерой мы измеряем добро и зло мира и воздаем нашим духовным – внешним и внутренним – врагам. Понятно, что Черный всадник – это черные рясы клира и шире – все черные кители Духовной безопасности и Внешней разведки. Ну? Видишь, как все совпадает?
Леднев тревожно огляделся. Он почувствовал тоску слишком рано подступающего похмелья. И точно: фонарь туннельного зрения угас. Его чистый, полный несказанного смысла луч разошелся, рассеялся в тусклом комнатном свете. Чудо исчезло.
– Теплая ламповая обыденность, – проговорил он. – Убогая кондовость вещей. Вот что я вижу. Все тупо по полочкам. Черное к черному, белое к белому, рясы, кители, халаты – чисто как в скорняжной лавке.
– Все видимость! Грубые покровы. Ну а как без них? Так нам истина и является – в нищенских ризах, а узрей мы ее во всем горнем грозовом блеске – ослепнем. – Дурман налил еще по стопке. – Я тебя понимаю, Дим. Тебя снедает тоска по красоте, которая у тебя редуцируется в погоню за всеми этими… – он кивнул на коробку с Мавкой, – глиняными человечками. Все ищут красоты, а населяют вокруг себя каких-то големов. Глиняных человечков. Может, и Бог так…
Он замолчал.
Третья рюмка прошла незаметно, и Леднев не сразу понял, в чем ее коварство.
– И апостол хотел красоты, – продолжал Дурман. – Вот и назвал серого всадника «смерть». Потому что в этом есть пафос. Да. Высокий пафос. Апостол, человек высоких страстей, записал, как понял. А как он мог записать? Серый всадник – это воры в седле власти? Клептократы с их компрадорами, которые косят бабло с земель преданного ему народа, пожирая его будущее, как Хронос пожирает собственных детей? И народ ликует. Как это можно понять? Как растолковать, чтобы вышло не вульгарно? Ну, как… Вот, всадник с косой, срезающий время жизни человеческой, – то есть, Мрачный Жнец. Восходит к Хроносу. Вот исторический и символический контекст, в котором мыслит апостол и близкие к нему богословы. Именно так с античности изображалась смерть – мрачный жнец с косой, именно так изображали бледного всадника и художники, следуя традиции. Но мы-то теперь понимаем. Время. Здесь ключ к разгадке. А вовсе не в таргумах. Не в пресловутых трудностях перевода с одного древнего языка на другой древний язык. А в том, что нет перевода с языка будущего на язык прошлого.
Звук его голоса как бы членится на периоды и растягивается в спираль, сквозь которую Леднев проталкивается сознанием, как гусеница. Ему вдруг показалось, что он ползет сквозь этот разговор тысячи лет, он не мог вспомнить – когда все началось, где он, кто и
