– Страшная штука, – он растер ладонями лицо. – Как это остановить?
Он попытался зацепиться вниманием за какую-нибудь близкую мелочь, за краешек повседневности, чтобы прекратить это жуткое брюхоногое сползание в пустоту. Царапина на лакированной поверхности тумбочки. Белая, с кудрей стружки. Он пригляделся. Царапина расширилась и превратилась в трещину – трещина раскрылась, он заполз в нее и снова провалился в безвременье. Прошли эоны световых лет.
– Как остановить? – переспросил Дурман где-то на другом конце вселенной. – Мы как раз этим и занимаемся прямо сейчас. Ты, я… Вся Россия. Миссия у нас такая, Дима. Старцы сказали. Ты спросишь: почему Россия? Так я тебе отвечу: а хуй его знает почему. Только одно известно – что Россия. А почему Россия – неизвестно. Просто кто-то правильно вкурил Откровение. И теперь мы имеем то, что веками искали всякие там славянофилы и западники – русскую идею. Исполнить Завет! Истребить весь внешний мир, над которым властвует князь Тьмы, и тем самым приблизить Судный день, Второе пришествие и Царствие Божие. Мы до сих пор не решались произнести это – потому что серые перешли под власть внешнего мира, где жизнь любой самой никчемной шкуры объявлена абсолютной ценностью. Но теперь мы поставим серых на место. А место их – последнее в нашем ряду. Они должны идти за нами, а не наоборот. А ты – впереди нас.
– Я? Почему я?
– По порядку. Ты Белый всадник. Лучник со стрелами времени в колчане. Ну, сам подумай. Что такое репликантная медицина? Наука о бессмертии. Древние богословы веками чесали бороду: кто такой этот Белый всадник – то ли Христос, то ли Лжехристос? Но кто же мог тогда предвидеть, что придет человек в белом халате и принесет миру шприц с лекарством против тления и смерти. Лжехристос, лжевоскресающий. Лжевоскресающий! Понял, да?
Леднев расхохотался.
– Смешной ты, Дурман! И толмачи твои смешные. Я тебе таких версий сам насочиняю… вот прям из воздуха, – он зачерпнул рукой, раскрыл ладонь и дунул. – Четыре всадника – это четыре алхимических элемента, четыре стихии: Белый – эфир, Красный – огонь, Черный – земля, Серый – вода. И все обозначают смерть, поступательную гибель человечества. Белый – смерть от эфира – токсичная информация, которая поражает сознание. За ним идет Красный – огонь и война, кровь. За войной идет голод – Черный всадник с мерой в руке – смерть от бесплодной выжженой земли. И замыкает все это смерть от воды – какой-нибудь очередной вселенский потоп, Господь это любит. Остатки выживших смоются в апокалипсическую воронку вселенской канализации. А затем придет Ад. Как на картинке.
46. Огонь
Какая светлая ночь!
Высоко в небе стоит луна, а по ней внахлест мчатся бумажные облака. В глубоких черных прорехах мерцают звезды – большие, яркие, и маленькие, едва пульсирующие, а вон та, самая крошечная – то ли есть она, то ли нет – все время пропадает, такая пугливая: если смотреть на нее прямо – мгновенно прячется, а если рассеять взгляд, притвориться, что тебе все равно, – сразу увидишь ее.
Такая же, как я. То ли есть, то ли нет.
Кто я? Где?
Я умерла?
Нет. Боль. Я вся – одна сплошная боль. Значит, жива.
Слева – стена, справа – стена. Доски, щели. Что-то ветхое. Сарай. Крыши нет. Какие-то балки, обломки. Я в сарае с обвалившейся крышей. Где-то я его видела… Где? Крапивное поле, пожарный гидрант… Элеватор. Облава. Всем собраться по сигналу трубы. Зачем? Не помню… С трудом поворачиваю голову – и прямо перед собой вижу мертвое лицо Риты. Залитое лунным светом, все – в спутанных волосах, как в черной паутине. Рот приоткрыт, блестит в белоснежном оскале, и между зубов высунулся серый кончик языка, словно дразнясь. Значит, они все-таки нас убили. И спрятали в этом сарае. Я пошевелила рукой – она казалась чужой – кое-как завела ее под затылок. Сквозь слипшиеся от крови колтуны нащупала рану. Да. Они вырезали из нас светляков, прежде чем уйти. Значит, меня больше нет. Я свободна.
Я могу идти куда захочу. Под этим звездным небом. Идти, идти, идти – до самого края земли, и там, за краем, навсегда исчезнуть, как исчез когда-то отец. Идти в никуда. Больше некуда мне идти.
Где-то совсем рядом поет соловей. Если бы можно было стать его голосом. Или всего лишь веткой, на которой он сидит. Смолой и соком, которые текут и поднимаются от корней. Землей, куда уходят корни. Перегноем, из которого растет трава. Ритой, которая скоро станет перегноем. Всем чем угодно, только не тем, что я есть, что от меня осталось. Лучше бы не осталось ничего. Почему они меня не добили? Не заметили, что я еще дышу? Или им было все равно? Кончились камни, кончилась игра, боялись опоздать на обед – какая разница…
Как они там сейчас? Уже поужинали, уже прозвенел отбой, и с вечерней молитвой все улеглись по койкам. Спят. Утром их, как всегда, выгонят на зарядку, и физрук, как всегда, будет орать «целуйте землю, отжимаясь», и в окнах столовой будут мелькать локти поварих и бродить сонные тени дежурных. И так день за днем, день за днем, одно и то же. Но меня там больше не будет. Я больше не буду жить среди них и пялиться на все сквозь корку неясного смысла, не понимая: зачем это все? И почему оно именно такое? Узкие спальни, заставленные рядами железных кроватей, вафельные полотенца на спинках, пол, крашенный в семь слоев, разноцветно облезлый и вытоптанный до гнилой доски, заклеенные пластырем стекла, захватанные руками выключатели, засиженные мухами плафоны – один разбит, из черной дырки торчит мертвый патрон. Шкаф с косой дверцей, вечный этот шкаф, и всегда из него свисает, как язык из пасти старой собаки, чей-нибудь рукав или платок, и в каждой спальне точно такой же шкаф, и всё точно такое же, только цвет и узор слегка различаются. Вечное зеркало в черных оспинах – и перед ним крутятся-вертятся девочки – у всех одинаковые надежды, одинаковые одежды, выбирай: коричневая трудовая роба или домашняя форма – юбка-мешок, холщовая рубаха, кумачовый платок.
Неужели Бог создал Вселенную для того, чтобы обставить ее железными кроватями с вафельными полотенцами на спинках? Миллиарды звезд – и между ними несемся мы, на скрипучих пружинах 13-й уездной мебельной фабрики.
Зачем? Почему? Почему меня так пронзает вид каждой топорной детали? Волдыри на батареях. Кривые углы подоконников и ровные, в струну, края постелей. Есть ли какой-то смысл в этом безобразном однообразии? Каждая деталь
