Но Клэр все равно не поняла. Может быть, посчитала, что в душе я осуждаю ее, считаю себя в чем-то лучше. Так оно отчасти и было, но я не хотела это показывать. Не хотела даже допускать это.
– Я не такая, как ты, – сказала Клэр. – Не живу фантазиями. И сейчас просто не могу справиться с ситуацией.
– Ты еще сможешь все поправить, – сказала я со своего холмика под названием «Я лучше».
Она призналась, что снова истязает себя.
– Режешь?
– Нет, не режу – бью. Бьюсь головой о стену. Колочу себя до синяков.
– Господи. Мне так жаль. – Я больше не чувствовала, что лучше ее. Это была не игра, не соперничество, не спор, кто прав, а кто виноват. Я больше не осуждала ее за то, что она, будучи матерью, не может взять под контроль все это дерьмо, за то, что тащит через это дерьмо и детей. Я видела, что она – это я, а я – она. И в плохом, и в хорошем.
Но даже и зная это все – видя в этих женщинах, какой могу быть сама и что могу чувствовать, – я не предпринимала ничего, чтобы приглушить начинавшие вдруг звучать голоса, придавить поднимавшие голову желания. Как странно, что книги, только что набравшей ход, и Доминика, такого милого и забавного, хватило на несколько дней, а потом они стали вдруг лишь предметами обстановки, объектами, оказавшимися на моей орбите. Они плавали в пустоте, но не заполняли ее. После разговора с Клэр я два вечера удерживала себя от прогулки к камням. И, просыпаясь по утрам, радовалась, что устояла, не поддалась. Я сопротивлялась.
На третий вечер появилось ощущение, что я снова свободна. Я ни в чем не нуждалась. Но потом, без предупреждения – ни сопротивления, ни внутренней борьбы, ни сомнения, ни размышлений о Диане или группе – я обнаружила, что стою в длинной юбке и плотном кремовом свитере. Я взяла с собой одеяло и устроилась на камнях. Плещущие внизу волны покусывали ноги. Случилось удивительное: Тео, который был для меня никем, стал вдруг кем-то, кто был мне нужен. Реальны ли наши чувства в отношении другого человека? Или они всегда лишь проекция наших желаний и потребностей, независимо от него?
– Все прекрасно, – сказала я себе. – Все абсолютно прекрасно.
Тео еще не появился. Но был волнующий сам по себе океан. Смотреть на него с балкона я могла в любое время, но касаться его – совсем другое дело, это нечто особенное, пробирающее до дрожи. Почему я так редко делала то, что меня волновало? Почему, чтобы привлечь меня сюда, понадобился какой-то странный пловец? Почему недостаточно самого океана, манящей ловушки его соленых прикосновений?
Я набрала сообщение для Клэр.
извини если осуждала или тебе так показалось. я только хотела разобраться во всем для себя самой чтобы не чувствовать больше боли. я сделала это в качестве меры предосторожности. пыталась понять смысл вещей
ты под кайфом? – написала она.
нет, я снова на камнях.
Свернувшись калачиком, я устроилась на одном из камней, а когда проснулась, было около часа ночи. Поднимался прилив. Меня покрывали соль и брошенная океаном пена. Я ощущала себя частью океана и частью камня. Не так ли чувствовала себя Сафо, даже в часы глубочайшего отчаяния, – частью земли, как будто и отчаяние, и желание, и извечная космическая жажда были чем-то достойным прославления, чем-то естественным, даже священным или, по крайней мере, не тем, что должно терпеть.
Что, если все естественно? Что, если нет ни неправильного, ни правильного в том, кого ты любишь, кого желаешь, к кому тебя влечет? Если воля вселенной есть воля вселенной, если все происходит как происходит, тогда не получается ли так, что все, что бы ты ни делал, правильно?
Я уже приготовилась сдаться и уйти, когда увидела вдалеке его. Он плыл ко мне. Я засмеялась, и слезы подступили к глазам.
– Привет! – крикнул он.
– Привет! – хихикнула я.
– Рад тебя видеть. Боялся, что не придешь.
Похоже, он обрадовался, увидев меня, и я сама приободрилась.
– Не хочешь выбраться из воды и посидеть со мной на камне? – спросила я.
– Нет. Ты очень близко к воде, и если я выберусь, то возвращаться будет слишком холодно.
– Я не могу сидеть на воде.
– Просто подвинься чуть ближе к краю. Положи одеяло на камень и ляг лицом ко мне. Пожалуйста. Если, конечно, не против.
Я сделала, как он сказал. Естественно ли то, что я делаю? Или я настолько больна, что готова исполнить любое пожелание этого странного парня? А ведь он даже не удосужился вылезти из воды, чтобы встретить меня. Плохой ли это знак? Но он такой добрый и внимательный.
– Что теперь?
– Хочешь обнять меня? – спросил он.
– Да. – Я рассмеялась. – Хочу.
Получилось даже чудней, чем когда он трогал мою ногу. Тео держался за камень, а я наклонилась и опустила голову ему на плечо, как делал Доминик, когда искал во мне опоры. Холодная и очень мягкая кожа. Я как будто обняла чужого ребенка, но при этом с полным сознанием, что мы знаем друг друга. Я растворялась в нем, словно погружалась в сам океан. За его плечом вздымались волны, океан вдруг побелел, будто я оказалась на пороге неба. Меня пронзил страх, боязнь умереть, но со страхом пришло понимание, что умереть – нормально, потому что есть небеса. Быть может, верующие представляли это не так, но я увидела светящееся чрево, в которое мы все однажды вернемся. И поскольку нам предстоит вернуться туда, мы некоторым образом уже там. Я заплакала. Вся боль и страх последних девяти месяцев излились из меня. Тео погладил меня по затылку. Я не пошевелилась. Не хотела. Я словно плыла над собой и, глядя вниз, видела нас на камне. Что со мной случилось? Что привело меня к этому?
Тео отстранился, но не спросил, почему я плачу.
– Тяжело, да?
– Да. Жизнь такая жестокая и ужасная, и… океан все время здесь. А я не могу поверить, что он все время был здесь. У меня словно новая любовь к нему.
– Да, – сказал он. – Понимаю.
– Хочешь меня поцеловать? – спросила я. – Мне нужно знать, что ты чувствуешь. Может быть, я только нравлюсь тебе… как друг. Я не уверена.
– Да, – сказал он. – Я очень хочу тебя поцеловать.
Мы поцеловались в губы. Сначала осторожно, нерешительно. У него были густые черные ресницы, потрескавшиеся от соленой воды губы, и от него пахло океаном. Я как будто целовала цветок.
Я облизала его губы. Одну, потом другую. Потом он открыл рот чуть шире, и я просунула язык. Он начал
