– Я попросила коллег в Ардуа-холле проявить бдительность, – сказала я.
– Кому и бдеть, как не Теткам, – ответил он. – Вам открыт доступ в любой дом – заходи куда хочешь, – а с вашей тонкой женской интуицией вы слышите то, что тупым мужчинам помешает различить глухота.
– Мы еще перехитрим «Мой день», – сказала я, сжимая кулаки, выпячивая подбородок.
– Ценю ваш энтузиазм, Тетка Лидия, – сказал он. – Прекрасная у нас с вами команда!
– Правда все превозможет.
Я вся дрожала, надеясь, что чувство мое сойдет за праведное негодование.
– Пред Его Очами, – откликнулся он.
После такого, мой читатель, мне потребно было подкрепиться. Я заглянула в кафетерий «Шлэфли»[36], где выпила горячего молока. А затем пришла сюда, в Библиотеку Хильдегарды, дабы продолжить наше с тобой странствие. Считай, что я твой проводник. Считай, что ты путник в темном лесу. Тьма вот-вот сгустится.
На последней странице, где мы встречались, я довела тебя до стадиона – оттуда мы и двинемся дальше. Время ползло, и все устаканивалось. По ночам спи, если можешь. Дни претерпевай. Обнимай плачущих, хотя, должна отметить, плач уже изнурял. Вой тоже.
В первые вечера имели место спевки – пара энергичных оптимисток изображали хормейстеров и дирижировали исполнением «Мы преодолеем»[37] и аналогичных архаических трюизмов, почерпнутых из растворившегося в небытии опыта летних лагерей. Припомнить слова удавалось не без труда, зато хоть какое-то разнообразие.
Охрана этим экзерсисам не мешала. Однако на третий день бойкость поугасла, мало кто подхватывал, на певиц забурчали: «Тише, пожалуйста!», «Да господи боже, замолчите наконец!» – и командирши гёрлскаутов, обиженно повозмущавшись: «Я же просто хочу помочь», – прекратили и впредь воздерживались.
Я с ними не пела. К чему понапрасну тратить силы? Душа к благозвучию не лежала. Скорее металась крысой в лабиринте. Есть ли выход? Где этот выход? Почему я здесь? Это что – проверка? Что они хотят выяснить?
Незачем и говорить, что кое-кому снились кошмары. Женщины тогда стонали и метались или садились рывком, давя в себе вопли. Я не критикую: кошмары снились и мне. Рассказать? Нет, не стану. Прекрасно понимаю, сколь утомительны чужие кошмары – я наслушалась пересказов и сама. Когда совсем припрет, только твои личные кошмары представляют интерес и поистине важны.
Утреннюю побудку возглашала сирена. Те, у кого не конфисковали часы – конфискацию часов проводили хаотически, – сообщали, что происходило это в шесть утра. На завтрак – хлеб и вода. Вкусен был этот хлеб необычайно! Кое-кто заглатывал его и пожирал, я же, как могла, растягивала свою порцию. Жевание и глотание отвлекает от абстрактной круговерти шестеренок в голове. И помогает скоротать время.
Затем очереди в загаженные туалеты, и удачи тебе, если твой туалет засорился, поскольку пробивать засор никто не придет. Моя гипотеза? Охрана обходила туалеты по ночам и запихивала в унитазы разные предметы, чтоб нам жизнь медом не казалась. Самые опрятные из нас поначалу мыли уборные, но, постигнув безнадежность этого занятия, капитулировали. Капитуляция стала нормой, и должна отметить, что это было заразно.
Я сказала, что туалетной бумаги не было? А как тогда? Подтирайся руками, отмывай замаранные пальцы под струйкой воды, что порой текла из кранов, а порой не текла. Я убеждена, что и это подстраивали нарочно – возносили нас к небесам и низвергали на землю по случайному алгоритму. Так и вижу злорадную рожу какого-нибудь кошачьего живодера, которому поручили эту задачу, – как он щелкает туда-сюда рычагом системы подачи воды.
Воду из кранов нам велели не пить, но кое-кто по глупости пил. После этого общий восторг дополнили тошнота и понос.
Бумажных полотенец не было. Никаких не было. Мытые, а также немытые руки мы вытирали о юбки.
Сожалею, что столько внимания уделяю удобствам, но ты не поверишь, до чего важны становятся эти вещи – основы основ, которые принимаешь как должное, о которых почти и не думаешь, пока их у тебя не отнимут. Грезя наяву – а мы все грезили наяву, навязанное бессобытийное бездействие вызывает грезы, мозгу надо чем-то заниматься, – я нередко воображала прекрасный, блестящий, белый унитаз. А, и еще раковину с тугой струей чистой прозрачной воды.
Естественно, мы стали вонять. Не только в туалетной пытке дело – мы спали в костюмах, не меняя белья. У некоторых уже началась менопауза, однако не у всех, и запах свертывающейся крови мешался с потом, и слезами, и говном, и блевотой. От каждого вздоха тошнило.
Нас превращали в животных – в запертых животных, низводили нас до животной природы. Тыкали нас в эту природу носами. Нам полагалось считать себя недочеловеками.
Остаток дня распускался, как ядовитый цветок, лепесток за лепестком, издевательски медленно. Порой нас опять заковывали в наручники – а порой нет, – затем выводили колонной и распределяли по трибунам, где мы сидели под жарящим солнцем, а один раз – какое блаженство – под прохладной моросью. В ту ночь мы смердели мокрой одеждой, зато не так смердели собой.
Час за часом мы смотрели, как фургоны прибывают, выгружают порцию женщин, отбывают пустыми. Новоприбывшие точно так же рыдали, охранники точно так же кричали и рявкали. До чего скучна тирания на стадии внедрения. Сюжет всякий раз неизменен.
На обед давали все те же сэндвичи, а один раз – под моросью – морковные палочки.
– Ничто не сравнится со сбалансированным рационом, – сказала Анита.
В основном мы с ней старались садиться рядом и спать вблизи друг от друга. До того мы не дружили, она была просто коллегой, но теперь меня утешало одно лишь зрелище знакомого лица – лица, воплощавшего мои прежние достижения, мою прежнюю жизнь. Мы с ней, можно сказать, прикипели друг к другу.
– Ты была просто классной судьей, – на третий день шепнула мне она.
– Спасибо. Ты тоже, – шепнула я в ответ.
Мороз по коже от этого была.
Про остальных из нашего сектора я толком ничего не узнала. Кое-какие имена. Названия фирм. У некоторых фирмы занимались семейным правом – разводы, опека над детьми и так далее, – и если женщины объявлены врагами, я понимала, отчего забрали этих адвокатесс; но оформление сделок по недвижимости, судебная защита, жилищное или корпоративное право тоже не спасали. Сочетание юридического образования и матки было смертоносно само по себе.
Казни проводили после обеда. Тот же спектакль – приговоренных в повязках выводили на середину поля. Со временем я стала подмечать больше деталей: некоторые еле переступали ногами, некоторые были почти без сознания. Что с ними творилось? И почему именно их обрекли на смерть?
Тот же самый мужчина в черном мундире резонерствовал в микрофон: «Господь превозможет!»
Затем выстрелы, и падение, и обмякшие тела. Затем уборка. За трупами приезжал грузовик. Хоронили их потом? Сжигали? Или чересчур много возни? Может, просто свозили на свалку и оставляли воронам.
На четвертый день появилось разнообразие: трое из расстрельного взвода были женщины. Не в деловых костюмах, а в длинных бурых одеяниях, похожих на банные халаты, в платках, завязанных под подбородками. Тут мы оживились.
– Чудовища! – шепнула я Аните.
– Как они могут? – шепнула она в ответ.
На пятый день в расстрельном взводе было пять женщин. Вдобавок случился переполох, когда одна из них, вместо того чтобы целиться в женщин, развернулась на месте и пристрелила одного мужчину в черном мундире. Ее мигом забили дубинками и изрешетили пулями. На трибунах хором ахнули.
«Ага, – подумала я. – Тоже выход».
Днем в нашу группу адвокатов и судей
