Когда мы добрались до французского стиля, Бекка совсем пала духом. Ее свадьбу спланировали на ноябрь. Мужчина, которого ей выбрали, впервые навестил ее родных. Его приняли в гостиной, где он светски беседовал с Беккиным отцом, а сама Бекка сидела молча – таковы правила этикета, от меня будут ждать того же, – и Бекка сказала, что он бр-р. У него прыщи, и клочковатые усики, и язык белый.
Сонамит засмеялась и сказала, что это, наверное, зубная паста, он, видимо, почистил зубы перед приходом, потому что хотел произвести хорошее впечатление, это же так мило? Но Бекка сказала, что лучше бы она заболела, серьезно заболела, и хорошо бы не только затяжным чем-нибудь, но и заразным, потому что тогда любую свадьбу отменят.
На четвертый день букетов во французском стиле, когда мы учились ставить в симметричные классические вазы контрастирующие, но дополняющие друг друга текстуры, Бекка рубанула себе по левому запястью секатором, и ее пришлось везти в больницу. Порез оказался не смертельно глубокий, но все равно крови пролилось много. Белый нивяник уже было не спасти.
Я все видела. Не могла потом выкинуть из головы Беккину гримасу – в лице ее читалась свирепость, какой я не замечала в ней никогда, меня это сильно напугало. Словно Бекка обернулась другим человеком – словно озверела, пусть и на краткий миг. К тому времени, когда приехала «неотложка» и ее забрала, Бекка была безмятежна.
– До свидания, Агнес, – сказала она мне, но я не знала, как ответить.
– Девочка совсем незрелая, – сказала Тетка Лиз.
Она носила шиньон – весьма утонченно. Покосилась на остальных, надменно вздернув патрицианский нос.
– В отличие от вас, девочки, – прибавила она.
Сонамит просияла – она во что бы то ни стало намеревалась созреть, – а я выдавила улыбочку. Похоже, я училась играть свою роль – или, вернее, играть роль актрисы. Во всяком случае, играть роль актрисы лучше прежнего.
XI
Власяница
Автограф из Ардуа-холла29Ночью приснился кошмар. Не в первый раз уже.
Выше я говорила, что не стану испытывать твое терпение пересказом своих снов. Но поскольку этот имеет отношение ко всему, о чем я поведаю дальше, тут я сделаю исключение. Разумеется, выбор предмета интереса целиком и полностью остается за читателем, так что мой сон ты можешь пропустить.
Я стою на стадионе, в буром как бы халате, который мне выдали в перепрофилированной гостинице, когда я приходила в себя после палаты «Исполать». Вместе со мной в шеренге еще несколько женщин в таких же искупительных одеяниях и несколько мужчин в черных мундирах. У каждого из нас винтовка. Мы знаем, что одни заряжены холостыми, другие нет; и однако же убийцами будем мы все, потому что дорог не подарок – дорого внимание.
Перед нами две шеренги женщин – одна шеренга стоит, другая на коленях. Повязок на глазах у женщин нет. Я вижу лица. Я их узнаю, всех до единой. Бывшие подруги, бывшие клиентки, бывшие коллеги; и новости посвежее – девушки и женщины, прошедшие через мои руки. Жены, дочери, Служанки. У одних не хватает пальцев, у других только одна ступня, третьи одноглазы. У кого-то петли на шеях. Я их судила, я их приговорила: судейскую могила исправит. Но все они улыбаются. Что я читаю у них в глазах? Страх, презрение, вызов? Жалость? Не поймешь.
Те из нас, кто вооружен, поднимают винтовки. Мы стреляем. Что-то входит мне в легкие. Не могу дышать. Я задыхаюсь, я падаю.
Я просыпаюсь в холодном поту, сердце колотится бешено. Говорят, ночной кошмар может испугать до смерти, буквально до остановки сердца. Быть может, однажды этот дурной сон меня и убьет? Да ладно, не на ту напал.
Я рассказывала об одиночном заключении в палате «Исполать» и последующей роскоши гостиничного номера. Это как рецепт стейка из жесткого мяса: отбить колотушкой, потом размягчить в маринаде.
Через час после того, как я надела оставленный мне искупительный наряд, в дверь постучали: меня ждал эскорт. Двое мужчин провели меня по коридору в другой номер. Там сидел мой прежний седобородый собеседник – уже не за столом, а в уютном кресле.
– Можете присесть, – сказал Командор Джадд.
На сей раз в кресло меня впихивать не стали – я села по собственной воле.
– Надеюсь, вы не сочли наш распорядок жизни чрезмерно напряженным, – сказал он. – Вас подвергли только Первому Уровню. – (Сказать на это было нечего, и я не сказала ничего). – Пролило свет?
– То есть?
– Вы узрели свет? Божественный?
Как тут полагается ответить? Он поймет, если я совру.
– Свет пролило, – сказала я.
Похоже, больше ничего и не требовалось.
– Пятьдесят три?
– Возраст? Да.
– У вас были романы, – сказал он.
Я не поняла, как он это выяснил, и мне слегка польстило, что он потрудился выяснять.
– Краткие, – сказала я. – Несколько. Долгосрочного успеха не достигли.
Влюблялась ли я? Пожалуй, нет. Опыт общения с мужчинами в нашей семье не способствовал доверию. Однако у тела свои тики, и слушаться их равно унизительно и приятно. Необратимого вреда мне не причинили, удовольствие было даровано и получено, а стремительное изгнание из моей жизни ни один из этих людей не счел за личную обиду. К чему ждать большего?
– Вы сделали аборт, – сказал он.
То есть они рылись в каких-то архивах.
– Всего один, – по-дурацки ответила я. – Я была очень молода.
Он неодобрительно закряхтел.
– Вы сознаете, что такого рода человекоубийство теперь наказуемо высшей мерой? Закон имеет обратную силу.
– Этого я не сознавала.
Я похолодела. Но если меня собираются пристрелить, зачем допрашивать?
– Один брак?
– Краткий. По ошибке.
– Развод теперь преступление, – сказал он.
Я не сказала ничего.
– Детьми не благословлены?
– Нет.
– Растранжирили свое женское тело? Отказали ему в его естественной функции?
– Не задалось, – сказала я, изо всех сил стараясь не выдать напряжения.
– Жаль, – сказал он. – При нас всякая добродетельная женщина может тем или иным способом завести ребенка, как заповедал Господь. Но, надо полагать, вы были слишком заняты своей… э… так называемой карьерой.
Эту шпильку я проигнорировала.
– У меня было загруженное расписание, да.
– Два семестра преподавания в школе?
– Да. Но я вернулась к юриспруденции.
– Семейное право? Сексуальное насилие? Женщины-преступницы? Секс-работницы, требующие лучшей защиты? Раздел имущества при разводах? Врачебная халатность, особенно в гинекологии? Отъем детей у матерей, непригодных для осуществления опеки?
Он достал бумагу и читал по списку.
– По необходимости, да, – сказала я.
– Краткий период волонтерства в кризисном центре помощи жертвам изнасилования?
– В студенчестве, – сказала я.
– Убежище на Саут-стрит, так? А бросили, потому что?..
– Много дел навалилось, – ответила я. А затем прибавила еще одну правду – ни к чему было увиливать: – И это меня вымотало.
– Да, – просиял он. – Это выматывает. Женщины столько страдали. Зачем? Мы намерены это искоренить. Наверняка вы разделяете. – Он помолчал, будто давая мне время поразмыслить. Потом снова разулыбался: – Ну? И как?
Мое прежнее «я» отозвалось бы: «Что как?» – или подобным легкомысленным манером. Вместо этого я сказала:
– В смысле да или нет?
– Совершенно верно. Последствия «нет» вы испытали – во всяком случае некоторые. В то время как «да»… Скажем так: кто не с нами, тот против нас.
– Понятно, – сказала я. – В таком случае «да».
– Вам придется доказать, – сказал он, – что вы говорите от всей души. Вы готовы?
– Да, – повторила я. – Как?
Было испытание. О природе его ты, вероятнее всего, догадываешься. Как в моем кошмаре, только у женщин были завязаны
