***
— Ты успел загадать? — тихо спросила она, и положила его ладонь себе на живот.
Четыре_пи закрыл глаза. Маленькая сверкающая точка на горизонте событий сначала превратилась в зыбкий пульсар. А потом засияла ровно-ровно. Такой свет почти бесконечен. И проникает сквозь. И опираясь на этот свет, изящно и невесомо, бережно взмахивая бархатными крыльями, порхали…
— Бабочки, — сказал он.
— Что?
— Бабочки у меня в животе.
И она, не отпуская его ладонь и легко поглаживая ее, к чему-то прислушалась.
— И у меня.
Дыхание уже давно стало ровным, и глаза потихоньку слипались. Тикали часы на стене… Оказывается они тикали все это время, а слышны стали только сейчас. Какие же они громкие… зачем… За окном вдруг закричал петух. Буднично, так закричал, привычно.
— А у меня выходной, — Светлана прильнула и стала водить пальчиком по его груди.
— Лёнь, а Лёнь… — тихонько позвала она.
— Ммм…
— Не спишь?
— Нет.
Пальчик остановился.
— Вот скажи честно, откуда ты такой взялся?
Ему вспомнилась Десять_кью. Какая-то чёрно-белая, нечеткая, как картинка в старом телевизоре. И чужая. Потом калейдоскопом замелькали звёзды, и в пилотском ложементе — кто-то отстраненный, равнодушный и почти неживой. Не я, подумал он.
А в комнате уже угадывались стены и потолок, и шкаф в углу… И даже ковер. Непременно ковер, куда же без него. Утро проникало откуда-то извне. И воздух стал каким-то утренним. Или это просто остывала печь. Светин пальчик заскользил вниз по животу и еще ниже, потом словно засомневался и опять стал подбираться вверх. И было жаль, но все равно очень приятно. И хотелось просто лежать и чувствовать этот пальчик, слышать, как она дышит ему в шею, смотреть на утро и спать. И вдруг ОН понял, что все это родное. Родное — это вот так… И любовь — это вот так.
— Так откуда? — шепотом спросила девушка. Близко и щекотно в его ухо.
— Не знаю, — честно ответил Леня.
41
Утро выдалось погожим. Обычно после ночного дождя сам воздух казался родниковым. И невидимки птицы пели о чем-то своем птичьем, легкомысленном. На обозримом пространстве сада, напиваясь обильной росой, тянулись к солнцу ромашки, пионы, ирисы, драцены… Свои посильные нотки в общее благоухание вносили тимьян и клевер. И еще десятки сортов и видов, названия которых Леонид Дмитриевич никогда не старался запомнить. И щедро приправленное светом синее небо с легкими мазками перистых облаков удивительно шло этой разномастной зелени. И сад представлялся идеальным безмятежным миром, в котором нет ничего некрасивого и чужого.
Игнатьев сидел на распахнутой витражной веранде и маленькими глотками с наслаждением пил кофе. Элли готовила удивительный кофе. Какой-то свой фирменный рецепт. И круассаны удались. Пекла она тоже сама. Любое дело у нее спорится. И в кого она такая, мастерица. Еще бы недельку другую погостила. Так ведь не сидится ей на месте. И вот тут — вылитая мать. Шило в одном месте.
Послышались «цок-цок» по паркету и рядом примостился Пират, кося в сторону хозяина умными карими глазами. Потом, видно уловив благосклонность Игнатьева, пес застенчиво положил огромную мохнатую голову ему на колени. И пришлось потрепать его за ухом. Пират блаженно зажмурился.
— А кто вчера опять Машку на дерево загнал, а? — спросил Леонид Дмитриевич.
Хвост собаки немедленно описал жест полного раскаяния.
— Ах, ты старый проказник… Думаешь, я не понимаю. Мне порой тоже хочется кого-нибудь на ветки загнать.
«Так в чем же дело?» — прочиталось в глазах Пирата.
— И действительно, — Игнатьев поставил на столик пустую чашку. — Я подумаю над твоим предложением. — И он погладил пса по мощному загривку.
А теперь зашлепали босые ноги. И он с удовольствием подставил щеку под звонкий «чмок».
— Привет, па! Как спалось?
В коротких шортах, в обтягивающей розовой майке, по стебельковому вытянутая, загорелая, с выгоревшими волосами, небрежно перехваченными резинкой…И лицо, словно вечно умытое… Свежее, с двумя голубыми океанами. Славная девчонка получилась, с гордостью подумал Леонид Дмитриевич. Впрочем, девчонке уже под сорок. А все еще юная принцесса среди цветов.
Элли отхлебнула свежевыжатого апельсинового соку из стакана, который держала в руке и залезла с ногами на соседнее кресло.
— Хорошо, правда? — мечтательно произнесла она, по своему обыкновению имея ввиду все сразу: и сад, и то что рядом, и то что далеко.
— Хорошо, — согласился Игнатьев. — И впрямь хорошо.
Некоторое время они молчали. Поднялся легкий ветерок и зашелестел листьями яблонь и слив. И птицы, сразу заголосили громче. А на веранду залетел шмель и солидно прожужжал над кофейным столиком.
— Все хотел спросить, — осторожно начал Леонид Дмитриевич. — Как там у тебя дела с твоим художником?
— Формально говоря, он скульптор, папа, — усмехнулась Элли, раскладывая ноги в позу лотоса. — Все прекрасно. Наверное.
— Наверное?
— Да, наверное, — Элли изобразила что-то сложное руками и натянула спину. — Потому что я здесь. А он там. И я к нему не спешу.
— Я так и думал, — удовлетворенно отметил Игнатьев. — В тот момент, когда ты меня с ним познакомила, я сразу понял — это не Он.
— Ты всегда понимаешь это гораздо быстрее чем я. Ты вообще провидец, папка.
— Ну вот…, знаешь, а все равно меня не слушаешься.
— Ах, если бы я тебя слушалась, то осталась бы совсем без опыта личной жизни, — дочь завернула руки назад и запрокинула шею. — Они все для тебя — не Они.
— Может тогда останешься подольше? — с надеждой спросил Леонид Дмитриевич. — Может не стоит прыгать по свету в поисках счастья. Ведь тебе так хорошо дома.
— Папочка, милый, я знаю ты готов до сих пор меня нянчить.
