Он протягивает руку к потолку и открывает люк. Я слышу, как с крыши на землю падает напитанный водой снег.
Солнце ослепляет мои глаза, но мне все равно. Дующий с озера холодный ветерок бодрит меня. Я чую запахи озерной воды, глины и свежесрубленного кедра.
Райкер сворачивает в трубку большой кусок бересты и кладет ее на крышу через проем люка.
– Зачем это? – спрашиваю я.
– Наконец-то началась оттепель. Снег тает, и я не хочу, чтобы сюда попала вода.
Я все никак не привыкну видеть Райкера без савана, но мне нравится его внешность.
– Хочешь есть? – спрашивает он.
Я задумываюсь, потом говорю:
– Да, я голодна, как волк.
Райкер бросает на кровать мешок грецких орехов, и они рассыпаются, испугав меня.
– Тебе надо наращивать мышцы, – говорит он, вкладывая в мою левую руку стальные щипцы для колки орехов.
– Я не могу.
– Если тебе хватило сил достать из-под матраса тот ножик, то хватит и на то, чтобы колоть орехи.
– То было ради спасения.
– И это тоже. Тебе что, хочется голодать? Или есть сырое мясо вроде того, которое я бросил через ограду?
– Так это был ты? – спрашиваю я.
– А кто еще?
Я думала, это был Ханс, но Райкеру я этого не говорю.
– Тебе нужно браться за дело. Учиться добывать пищу.
Сев и прислонившись к спинке кровати, я беру орех и пытаюсь расколоть его, но как ни силюсь, щипцы даже вмятины на скорлупе не оставляют.
– Вот как надо это делать, – говорит он, легко расколов орех, высыпает его ядрышко в рот и широко улыбается.
Мой живот урчит.
– Я понимаю, чего ты хочешь добиться. – Я пристально смотрю на него. – Когда мне было пять лет, я гуляла с отцом по фруктовым садам. Он мог срывать с веток яблоки, а я нет. Я попросила его поднять меня, чтобы и я смогла сорвать яблоко, но он отказался, сказав: – Тебе хватит смекалки, чтобы добыть то, чего ты хочешь. – Я жутко рассердилась, но он оказался прав. В конце концов я нашла длинную палку и сбила одно из яблок. – Я смеюсь. – И должна признать, это было самое вкусное яблоко, которое я когда-либо ела.
Он улыбается, но в его глазах есть нечто такое… сожаление, грусть.
– А ты знаешь, кто твой отец? – спрашиваю я.
– Я родился в июне. – Он смотрит на меня с таким видом, будто я должна понимать, что это значит.
– А я в апреле.
– Тогда понятно, почему ты такая упрямая. Попробуй расколоть вот этот. – Он подкатывает ко мне еще один орех. – Я родился ровно через девять месяцев после того, как те, кого вы называете беззаконниками, вернулись с охоты.
– О, – говорю я, чувствуя, как вспыхнули мои щеки. – Стало быть, он беззаконник?
– Он был беззаконником.
– Прости… значит, его с нами больше нет?
– Не в том смысле, он просто ушел за горы. Уже давно.
Райкер раскалывает еще один орех.
– Он удачно поохотился, заработал много денег на новую жизнь. И предложил матери пойти за ним, но отказался брать с собой девочек. Он так и не научился смотреть на них не как на своих врагов.
– Также, как Андерс? – спрашиваю я, вспоминая о том, как он говорил о Мег и Тамаре.
Он тяжело вздыхает.
– Андерс сложный человек. Когда-то его мать пережила год благодати и вернулась в округ. Она избавилась от волшебства, но при этом чуть не умерла, и на лице у нее остался жуткий шрам. Жениху не понравилось ее новое обличье, и беднягу попросту изгнали.
– Я слышала эту историю от матери, – шепчу я. – Девушка из семьи Уэнделл…
Он пожимает плечами.
– Она ненавидела округ Гарнер. И все, что он собой олицетворял. И воспитала в этой ненависти сыновей.
– Выходит, у нее был не один сын? – спрашиваю я.
– Да, это редкость, я знаю. – Он собирает ореховые скорлупки. – Она очень их любила. Души в них не чаяла. Особенно в Уильяме, младшем братике Андерса… Он всегда был такой… веселый. Андерс хотел первым заполучить добычу, чтобы его младшему брату не пришлось этим заниматься. А теперь их больше нет…
– Из-за проклятья? – спрашиваю я.
Райкер кивает.
– Моя мать верит, что это случилось неспроста. Думаю, если бы на Андерса не пало проклятье и твой отец не спас его, мы с тобой сейчас бы не говорили. – Он смотрит на меня, и я понимаю, что его глаза такого же цвета, как жженый сахар. Раньше я этого не замечала.
Я с усилием сглатываю.
– Похоже, твоя матушка – замечательная женщина. Расскажи мне о ней.
– Она добра, красива и полна жизни. – Когда он говорит это, то расслабляется. Обычно Райкер держится настороженно, весь как натянутая струна, готовый к любым неожиданностям, но сейчас я вижу, как напряжение в его теле спадает. – Но порой ей бывает несладко. Она работает, старается изо всех сил, правда годы берут свое. Раньше мне приходилось уводить из нашего домика сестер, когда у нее бывали посетители… и помогать ей, когда ей требовалось прийти в себя.
– Прийти в себя?
Его плечи опускаются.
– Иногда она подолгу плачет. Над нею словно повисает темная туча, перекрывающая солнечный свет. А порой дело обстоит еще хуже, и мне приходится посылать за лекарем.
– Почему? – Я пытаюсь расколоть орех, но мышцы слишком слабы для этого.
– Женам не приходится это терпеть, – говорит он, беря очередной орех. – Вы нужны, чтобы рожать сыновей, а женщины предместья – чтобы мужчины округа могли удовлетворить свою похоть. И излить ярость. – Он щурится. – Есть такие мужчины, которых женщины предместья соглашаются принять, только когда в доме заканчивается еда.
Я думаю о таких, как Томми Пирсон и Хрыч Фэллоу, и в венах стынет кровь.
– А стражники и того хуже, – добавляет он.
– Стражники? Но ведь у них отрезаны… – Наконец я все-таки ухитряюсь расколоть грецкий орех.
Райкер удивленно вскидывает бровь.
– Кастрация не касается умов. И делает людей только хуже.
– Как это? – спрашиваю я, кладя орех в рот. Наконец-то я могу поесть.
– Дело в том, что как бы стражники ни старались, они никогда не бывают по-настоящему… удовлетворены.
Я думаю о Хансе, о том, как он плакал в лазарете, с мешком льда между ног… вспоминаю, какое отчаяние было написано на его лице, когда он вернулся в город, в котором не было девушки, которую он любил. Вспоминаю о том, как он иногда непроизвольно трет грудь там, где сердце, как будто его осколки можно склеить. Вспоминаю, как дрожала его рука, когда он отцеплял от кола ограды мою ленту. Быть может, некоторые стражники и впрямь таковы, какими их рисует Райкер, но только не Ханс.
– Это все равно, что сказать: все беззаконники – звери, – замечаю я.
– Может быть, так оно и есть, – отвечает он и смотрит на меня, явно желая услышать, как я отреагирую на эти слова.
Но я боюсь говорить, боюсь, что скажу что-то не то.
– Вот, дай покажу, –
