Волк излучает мощь, находящуюся под жестким контролем: тренированное восприятие Дакоты выявляет острую проницательность и отточенные навыки, с которыми даже она не может сравниться. Значит, это его светлый аспект. Мальчик: она никогда не видела более надломленного ребенка. Разорванный надвое и сшитый внахлест, стежки еле держатся. Ее сердце тянется к ним обоим, к волку и его сыну.
– Я Дакота Каур Маккензи. Ариэль очень рада, что вы пришли. Пожалуйста, следуйте за мной.
Другие гости бросают короткие взгляды и перешептываются, но не настолько тихо, чтобы Дакота не смогла их расслышать. «Это он… мальчик, который убил Брайса Маккензи. Иглами в глаза. Его глаза…»
Они хорошо двигаются, волк и его сын. Как убийцы.
Вагнер ошеломлен подобным приветствием. Дакота видит: он не ожидал, что все окажутся тут. Луна. Лукасинью. Его сестра.
– Ирман.
– Ирмана.
Нерешительностью, вздрагиванием, краткими моментами дискомфорта, словно между незнакомцами, Дакота заполняет пробелы семейной истории. Вагнера сделали изгоем. Ариэль стала изгоем по своей воле.
– Когда мы встречались в последний раз, ты лежала в постели в медцентре Жуан-ди-Деуса, – говорит Вагнер Ариэль.
Дакота поднимает бровь. Странная семья. Маккензи прямолинейны, говорят в лицо все, что у них на уме и в душе. А с Корта вечно ничего не понятно. В один миг они любят, а в следующий – превращаются в радиоактивный лед. Обиды копятся годами, поколениями. Она наблюдает, как Робсон обнимает Лукасинью: эти мальчики, красивые и надломленные, друг другу чужие.
Дакота подкрадывается к Росарио и шепчет:
– На пару слов. На балконе.
Дакота закрывает окна и вдыхает неповторимый аромат Меридиана. За ширмой кустарников на проспекте бурлит и шумит жизнь.
– Присматривай за волком и мальчиком.
– Это не моя работа… – начинает Росарио.
– Ты останешься без работы, если твою нанимательницу убьют.
– Вагнер и Робсон?
– Парнишка убил Брайса Маккензи. Протащил Пять Смертей из Тве прямиком в Брайсову личную яму со слизью, хоть и был нагишом. Когда Брайса Маккензи нашли, в его теле не осталось ни костей, ни органов. Только растопленный жир в мешке из кожи.
– Они же семья…
– Люди, у которых больше всего шансов тебя убить, – это твоя родня. Держи ухо востро и не выпускай клинок из руки.
«Что такое „голубая луна“?» – спрашивает Алексия, и бармен делает ей коктейль. Конический бокал, холодный как лед особый джин (пятнадцать растительных компонентов), синий кюрасао медленно вливают по тыльной стороне ложки, и струйки неспешно опускаются, как щупальца чудовища, сквозь алкоголь, скручиваясь и растворяясь в небесной синеве; солнечная синева; шар апельсиновой корки.
Она делает глоток – ей не нравится.
– Ничего не поняла.
– Корта вернулись, – говорит бармен.
Алексия все равно ничего не понимает, но он опаздывает, и она допивает коктейль, а он все равно опаздывает, и она заказывает еще один, и понимает не больше, чем в первый раз. Если он не придет к тому моменту, когда снова покажется дно бокала, она соберет остатки мужества, с которым предложила ему выпить, и уйдет.
Бар рекомендовал Нельсон Медейрос, и у него хороший вкус: достаточно низко для шика, достаточно высоко, чтобы ощутить необузданность Байрру-Алту. Музыка обрушилась на Алексию, и она улыбнулась: под эти ритмы можно двигаться. Постукивать ногой, кивать. Она заняла место у стойки и заказала фирменный коктейль.
Он появляется, когда у нее остается полсантиметра «голубой луны». Головы склоняются друг к другу: «Это он. Тогда кто же она?»
Она садится на барный стул рядом с Алексией. Он изменился. Стал каким-то другим. Она не может уловить детали – только нечто общее. Некие впечатления. Перемены случились внутри, но не снаружи. В нем ощущаются медлительность и основательность. Он сосредоточен на текущем моменте, но не встревожен.
Музыка заставляет его морщиться.
– Можем пойти куда-то еще, если тебе не нравится эта музыка.
– Мне сейчас никакая музыка не нравится, – говорит он и большим пальцем указывает в сторону потолка. За искусственным небом, двумястами метрами камня, над Центральным Заливом стоит Земля, которая пять дней назад была полной. Вот она, едва уловимая граница между волком и тенью. – Это пройдет.
«Вагнер Корта в тот день умер, – сказал он в пыльной обсерватории Боа-Виста. – Я сделался не одним, а сразу двумя».
– Извини, – говорит он, вставая со стула и отступая назад. – Давай все сделаем как надо. – Он целует Алексию в обе щеки, очень формально. Указывает на стул.
– Пожалуйста, – говорит Алексия, и он снова садится.
– Прошу прощения за опоздание. Робсон хотел подольше побыть с Луной.
– А он…
– Остался в отеле.
– Я думала, ты поручишь его…
– Стае? Нет, ему там не место.
– Я собиралась сказать – Лукасу.
– И с Лукасом ему не место.
Он улыбается по-другому: настороженно, сдерживая эмоции.
– Робсон хотел встретиться со своими старыми друзьями-трейсерами – из тех времен, когда он жил в Байрру-Алту. Я велел эскольтам не выпускать его из дома.
– У вас есть эскольты?
– Атрибут текущего момента. Я хотел бы выпить, Алексия Корта. – Он резко меняет тему, и в этом слышится нечто стремительное, проницательное, волчье.
– Я пила «голубые луны».
– Они никогда мне не нравились, – говорит Вагнер и заказывает кайпирошку. Алексия присоединяется к нему: звенят бокалы, и музыка уютно пульсирует у нее в животе, как дитя в утробе. Водка помогает разговору продвигаться, но все равно случаются долгие паузы, когда Вагнер обдумывает вопрос, странные отступления и заявления невпопад, а также напряженный разбор каких-нибудь случайных замечаний. Пока он молчит, Алексия размышляет, можно ли любить и тень, и волка. Если бы у нее была возможность выбирать, какого Вагнера Корту она предпочла бы? А вдруг только волк может любить волка? Тут она понимает, что другая
