Он смотрит на нее, широко распахнув глаза. Ему неловко.
– Прости, я отвлекся. – Тут ему кажется, что этого оправдания мало. – Просто задумался о завтрашнем дне.
Надо заставить его говорить.
– Ты ведь там был, верно?
– Я был в Суде Клавия, когда Брайс бросил вызов Лукасу.
– Если не возражаешь… ты не мог бы мне рассказать? На что это похоже.
Вагнер уходит в себя, словно погружаясь во тьму на несколько секунд.
– Это быстро, – говорит он. – Быстрее, чем можно себе представить. Я быстрый – точнее, другой я, но не такой, как ножи. Ножи опережают осознанные мысли. Одна ошибка, секундная потеря концентрации – и ты труп. В этом нет ничего чистого или почетного.
– Ты видел… результат?
– Смерть – вот и весь результат. Неизменный результат. Если обнажаются клинки – кто-то умирает. Я видел, как Карлиньос рассек ножом горло Хэдли Маккензи и плеснул его кровью в лицо его матери. Я видел, как он взял нож и стал кем-то, кого я не узнавал.
– Как же ваш закон такое допускает?
– Я много думал об этом. Я не юрист, но наш закон ничего не запрещает и разрешает что угодно, если существует договор. Если закон говорит, что нельзя сражаться до крови, чтобы уладить спор, – значит, стороны не смогут договориться, и такой закон ничтожен. Но, я думаю, в этом кроется более глубокий урок: закон допускает использовать насилие для разрешения споров, чтобы показать, что насилие никогда ничего не решает окончательно. Насилие возвращается снова и снова, год за годом, десятилетиями и веками – и забирает всё новые жизни.
Четыре кайпи выпито, и у Алексии нет желания браться за пятую. В баре полным-полно теней.
– Завтра мы посвятим этому целый день, – говорит Алексия, и Вагнер понимает подтекст.
– Верно.
– Один вопрос: где ты будешь сидеть?
– Робсон будет с Хайдером. Я – с тобой и Лукасом.
– Лукас попросил меня быть его секундантом. Я не понимаю, что это значит.
– Держать ножи, проверить, соответствует ли защитник судейским правилам. Позаботиться о том, чтобы заббалины забрали тело, если понадобится.
– Вот дерьмо…
– Судьи подскажут, что надо делать.
Алексия колеблется.
– Вагнер. Когда все закончится… что бы ни случилось… мы не могли бы, ну – ты понимаешь?
– Встретиться снова?
– Да.
– Я бы этого хотел.
– Я тоже.
Ариэль перехватывает Абену в баре. Легко касается двумя пальцами тыльной стороны ее запястья.
– Прежде чем ты отправишься к Лукасинью, мне нужно с тобой поговорить.
В люксе, где обитают Корта и гази, маловато уединенных мест, поэтому Ариэль ведет Абену в комнату для спа. Они садятся на край джакузи. Синий свет, кружение теней, покалывание озона.
– Влажность испортит мне прическу… – начинает Абена – и вдруг видит на лице Ариэль выражение, которого никогда раньше не видела. Заносчивое всезнайство, самодовольство и фальшь, нарочитый цинизм – все исчезло. Абена видит осторожность, даже страх.
– Завтра, в суде: что бы ни случилось, не останавливай меня.
– Что ты собираешься делать? – Теперь Абена встревожена. Это не голос Ариэль, не ее слова.
– Высший пилотаж маландрагем – это когда ты обманываешь самого себя. Ты спросила меня однажды, в Кориолисе, проснулся ли во мне материнский инстинкт оттого, что Лукасинью и Луна оказались под моим крылышком. Кажется, ты спросила не о том человеке.
Понимаешь, Абена Маану Асамоа, я всю жизнь была эгоцентричным, высокомерным чудовищем. Я это знала. Всегда знала. Я притворялась, что люблю это чудовище, и убедила в этом достаточно много людей. Но потребовалось прогнать единственного человека, который поддерживал меня, когда мы пали, и который меня любил, чтобы начать убеждать саму себя.
– Марина, – говорит Абена. – Я же видела, как ты пыталась не дать ей улететь на Землю.
– Она улетела на Землю, потому что я ее оттолкнула. И я бы сделала что угодно ради того, чтобы она не улетала. Но с Земли никто не возвращается.
– Лукас вернулся.
Ариэль улыбается.
– Да уж, вернулся. Итак, повторяю: завтра, что бы ни случилось…
– …не пытаться тебя остановить.
– Если попытаешься и начнешь читать мне мораль на тему искупительной хрени, велю Дакоте выпустить тебе кишки. Мы, Корта, не играем в искупление.
– Я думала, вы не играете в политику.
– Сдается мне, история демонстрирует, что играем. А теперь ступай к милому мальчику, покрой его поцелуями и скажи, что любишь его.
Ариэль открывает дверь спа-комнаты.
– И да, твоя прическа выглядит так, словно ты выбралась из-под обломков поезда.
У него совсем другой вкус.
От Лукасинью всегда оставалась сладость на губах. Когда Абена слизывала пот с его бицепсов и поясницы, она чувствовала привкус меда. Его кожа была мягкой, пахла травами и сахаром.
У него другой вкус: он пахнет иначе, ощущается иначе. Абена крепко прижимает его к себе и чувствует, как он напрягается, сжимается и отстраняется, будто это их первое объятие. Будто он раньше никогда ее не обнимал. Абена знает, как Университет восстановил его личность: это Абена Асамоа со снимков, комментов, постов и перепостов. А помнит ли он, каким потеряшкой был в Тве, как страдал от скуки и уныния под защитой Асамоа? Помнит ли, как изменил ей с Аделайей Оладеле и помирился, пустив в ход торт и секс? Помнит ли, как мазал ее чакры кремом и как они безудержно смеялись, когда он все слизывал: от анахаты до муладхары? А когда они были далеко друг от друга, и она нарядила его аватар в оболочку в виде сказочной футанари, и он нашел это захватывающим? Как он может доверять хоть каким-то своим воспоминаниям?
Он выглядит иначе. Эти спелые губы, надменные скулы, длинные ресницы всегда будут разбивать сердца юношам и девушкам, но его
