Дан слушал все это – не без удовольствия и даже пользы, про воду он тоже думал нехорошее, – а потом, улучив момент, спросил, как получилось, что приказ добрался до Пусана так быстро.
– Какой приказ? – Масамунэ смотрел на него даже с легким испугом, видимо, решил, что за своим бормотанием пропустил в разговоре что-то важное.
– Приказ оказать нам помощь.
– Я ничего не получал, – с явным облегчением сказал северянин. – Я на карту посмотрел. И решил, что, если вы не под ударом, так скоро окажетесь. Выдвинулись и видим, так и есть – огонь.
– Вы снялись без приказа?
– У вас есть возражения?
– У меня, – тщательно пояснил Дан, – нет ничего, кроме благодарности. Но вот…
– А воту мы скажем, что я был нетрезв. И не полагаю быть трезвым до самого конца кампании. Я же вам про воду рассказал – или забыл?
– Рассказали, Масамунэ-доно.
Хорошо, что дым осел. Хорошо, что они живы. Хорошо, что Дракон безумен, давно, совсем и до конца. Разумный человек на его месте ждал бы приказа. Совсем разумный подумал бы, что армия вторжения, за двумя исключениями, состоит из войск, лояльных тайко… И для нелояльного владетеля было бы не так уж плохо, если бы их отрезало от моря – особенно, если никакая сила не смогла бы найти в том его вины. Но сумасшедший северянин посмотрел на карту, сделал выводы – и пошел спасать его, Асано, шурина и доверенное лицо регента. Пошел, хотя наверняка знал, что три года назад Асано хотели его головы.
– Я, кстати, совсем не шучу, – вздыхает Масамунэ, – про воду и про капусту. Я первым делом поинтересовался: каккэ здесь убивает восемь человек из десяти заболевших, а единственный способ не заболеть – есть местную еду и есть ее так, как ее едят они. Я вам скажу, мы с этой проклятой лихорадкой наплачемся больше, чем с противником. И даже больше, чем с командованием, благослови его все наши боги…
Последняя фраза – повод прервать неприятный и опасный разговор. Подаренный повод.
– Я понимаю, – соглашается Дан, – и благодарен вам за совет.
За все остальное, включая выступление без приказа и проистекающий из этого смертный риск, он не благодарен, а должен. Очень весомо должен. Дан отпивает еще и думает, что с крепостью Кимхэ ему не повезло еще больше, чем казалось сначала.
Два месяца спустя Дан в этом уверен. Два месяца спустя он думает, что три года назад ему следовало не слать в столицу ядовитые письма, а приехать самому – и вытребовать у регента голову Датэ. Потому что вспыльчивый, плохо воспитанный мальчишка, еще не научившийся соразмерять свои возможности (большие) и таланты (огромные) с собственными амбициями (безграничными), а потому совершающий все мыслимые ошибки, – если он и существовал когда-нибудь, то было это очень давно. А скорее всего, его не было вовсе. Вблизи Масамунэ оказался насквозь фальшивым, спокойно-расчетливым интриганом. Даже в его пьяных выбрыках не было настоящей искренности: чувства, которые одноглазый показывал, ничего для него не значили.
Нет, Датэ не пытался испортить штабу войну и не рвался к командованию. Все было наоборот. На первом заседании, куда его зазвали, он сказал: «Меня отправили сюда в виде поддержки – говорите мне: кого, когда, где и как. Я сделаю», – и от этих слов не отклонялся. Не спорил. Позволял делить свои войска. Наладил как-то собственную систему снабжения. Трижды его транспорты с рисом просачивались мимо корейской блокады. А командир, попавший в затруднительное положение, мог быть почти уверен, что, если ему удастся продержаться достаточно долго, он увидит на границе неба и холмов «воробьев в бамбуке» или «глицинию у колодца»… Как Асано под Кимхэ.
Конечно, он ссорился со всеми по любому, самому незначительному поводу. Конечно, он ругал штабные планы и даже высмеивал их в стихах. Но он не спорил. Дважды Като – по необходимости – подставлял войска Ивадэямы под удар. Дракон не возразил и оба раза выкрутился, а люди потом спорили, почему он промолчал: из гордости или от того, что не увидел в приказе ничего странного и опасного?
Но все чаще и чаще его мнения начинали искать заранее. Все чаще и чаще «могу ли я ждать этого от вас?» делалось не приказом, а просьбой, а «я признателен» – не формой вежливости, а благодарностью. Что будет еще через два-три месяца, если противник не ослабит давление, если жизнь всех по-прежнему будет зависеть от точных решений и вовремя подошедшей подмоги?
Дан теперь прекрасно понимал, почему всю свою историю китайцы так боялись и не любили «урожденных полководцев», но сам-то он не был «тигром и волком», лесным зверем, лишенным должных чувств. Не был, а потому не мог ничего поделать. Он помнил дым над крепостью, глаза людей, глаза сына. Ему связали руки самой крепкой веревкой на свете.
Они играли в сёги в лагере вечером, когда зашел Като – и несвойственным ему извиняющимся тоном сказал, что есть странная просьба, невоенного свойства, необязательная. Тут поймали пленного, здоровенного донельзя. Великан, а не человек, даже не верится, что такие бывают, как с два Маэды, и даже больше. И зашел у них спор, что такую громаду возьмет. Большое копье – это понятно, на него кого угодно взять можно. А вот меч – разрубит ли? Но нет ни у кого из спорящих такого оружия, чтобы хоть надежда на то имелась… А Масамунэ-доно, говорят, своим одоспешенного всадника берет наискосок: вот нельзя ли попросить меч
