– Классная вышла экскурсия.
– Больше всего мне понравилось, как тебя стошнило в планетарии.
Байетт сказала бы почти то же самое. Риз старается, но у нее не совсем получается, потому что никто не Байетт, кроме самой Байетт, и даже девочка из портлендских воспоминаний не она. Есть в ней что-то, чего никто не может коснуться: ни я, ни Риз. Никто. Оно принадлежит только ей, и я даже не знаю толком, что это, – знаю лишь, что оно есть и оно исчезает вместе с ней.
Глава 6
Я не хочу, чтобы утро наступало, но оно приходит. Резкие, яркие лучи солнца пробиваются из-за облаков. Я зарываюсь лицом в подушку, страшась увидеть пустоту там, где должна быть Байетт.
Верхняя койка скрипит, и я слышу, как Риз шепотом меня зовет. Я перекатываюсь и открываю левый глаз; правый болезненно пульсирует, как всегда после пробуждения. Она смотрит на меня, свесившись с кровати. Коса растрепалась, и тонкие золотые прядки лезут ей в глаза. Небольшой закругленный нос, низкие скулы, румянец на щеках.
– Эй, – говорит она, и у меня пересыхает во рту. Заметила, что я глазею? – Ты в курсе, что ты храпишь?
Я проглатываю что-то, смутно напоминающее разочарование.
– Я не храплю.
– Нет, храпишь. Присвистываешь. – Она склоняет голову набок. – Как птичка. Или чайник.
Я чувствую, как у меня пылают щеки, и крепко зажмуриваюсь.
– Очень мило. Люблю, когда на меня наезжают с утра пораньше.
Она смеется. Я открываю глаз и вижу: ее волосы полны блеска, голова откинута назад так, что обнаженное горло купается в лучах солнца. Сегодня она в хорошем настроении. Я не понимаю почему. Разве она не помнит, что случилось с Байетт? Ей что, все равно?
Может, ей все равно, а мне нет. И я не забуду об этом, пока не буду уверена, что Байетт ничего не угрожает.
– Куда ты? – спрашивает Риз, когда я встаю с постели.
– В лазарет. – Я наклоняюсь и зашнуровываю ботинки. Мы не разуваемся на ночь, чтобы не замерзнуть, но я всегда ослабляю шнуровку. – Навестить Байетт. Ты идешь?
– Нет. – Риз укладывает подбородок на край койки. – Директриса все равно не пустит тебя наверх.
Может, и так, но теперь я одна из лодочниц, и подтверждение висит у меня на поясе. Если для кого и сделают исключение, то это буду я.
– Она моя лучшая подруга. Я должна попытаться.
Секунду Риз молчит, а когда я поднимаю голову, она смотрит на меня с выражением, которое я не могу расшифровать. Не злость, нет – я знаю, как она злится, – но что-то более мягкое.
– Ну не знаю, Гетти, – говорит она. – Ты уверена, что это дружба?
Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.
– Да, – говорю я. – Она мне сестра, Риз, она – часть меня.
Риз хмурится и садится, свесив ноги с кровати.
– Я понимаю, что это не мое дело, но…
– Но тебе очень хочется прокомментировать.
– Потому что это относится и ко мне, – говорит она, и я вздрагиваю от резкости ее голоса, от того, как кривятся ее губы. – Мне нравится Байетт, но со мной себя так вести не надо.
– Ты не хочешь быть моей подругой?
Риз вздыхает, как будто я ляпнула какую-то глупость, как будто я чего-то не улавливаю.
– Нет, – говорит она просто. – Не хочу.
Я не могу делать вид, что ее слова меня не задевают.
– Ага, – начинаю я, но на этом мое вдохновение заканчивается, и остается только пустота да легкое удивление – потому что как ни досадно, но я почти не удивлена. – Ладно, – заканчиваю я и направляюсь к двери. Я слышу, как Риз произносит мое имя, но не останавливаюсь, а молча дергаю дверь и выхожу в коридор.
Какая, собственно, разница? Мне нужно думать о Байетт, и потом, на Риз я уже давно поставила крест. Она слишком закрытая, напоминаю я себе, слишком холодная. Она со мной только потому, что больше у нее никого нет.
Коридор приводит меня на полуэтаж над вестибюлем; снизу долетают негромкие сонные голоса. Кто-то из девочек после завтрака вернется в постель. Иногда нам просто нечего больше делать.
Но напротив меня – выход на лестницу, ведущую к лазарету, и там, наверху, лежит Байетт. Я размышляю, получится ли вскрыть замок ножом, когда дверь резко распахивается и по узким ветхим ступеням спускается директриса.
Я кидаюсь к ней.
– Извините!
Директриса поднимает глаза от папки, которую держит в руках. При виде меня она закрывает за собой дверь.
– С Байетт все хорошо? Как она?
– Мне кажется, этот разговор можно было начать иначе, – говорит директриса. На ней неизменные строгие брюки и рубашка; единственное послабление, которое она себе позволяет, – это прочные трекинговые ботинки. Из кармана брюк торчит окровавленный платок, который она использует, когда на языке лопаются язвы. – Например, так: «Доброе утро».
Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох, подавляя желание проскочить мимо нее к двери.
– Доброе утро, директриса.
Она живо улыбается.
– Доброе утро, Гетти. Как у вас дела?
Настоящая пытка.
– Нормально, – цежу я сквозь зубы, и она вопросительно приподнимает бровь. – Извините. У меня все хорошо.
– Отрадно слышать. – Она опускает взгляд на свои бумаги, но, убедившись, что я не собираюсь уходить, прочищает горло. – Я могу вам чем-то помочь?
– Там, наверху, Байетт, – говорю я, как будто она не знает. – Можно мне ее навестить?
– Боюсь, что нет, мисс Гапин.
– Я даже в палату заходить не буду, – упрашиваю я. – Я могу поговорить с ней через дверь.
Мне не обязательно ее видеть, достаточно просто знать,
