Но директриса качает головой и улыбается типично взрослой улыбкой, которая означает, что тебе сочувствуют по причине, которой ты в силу возраста еще не понимаешь.
– Думаю, вам стоит спуститься и позавтракать.
Это несправедливо, это и мой дом тоже. У меня должно быть право свободного перемещения.
– Всего на минуту.
– Вы знаете правила. – Она запирает дверь на лестницу ключом из связки, которую всегда держит на поясе. Я сжимаю кулаки, подавляя желание схватить ключи. Какая разница? Мы все больны; от того, что я навещу Байетт, ни мне, ни ей хуже не станет. – Сочувствую. Вы, наверное, очень скучаете по подруге.
Подруга. Сестра, сказала я Риз. Надо было назвать ее моим спасательным кругом.
– Да, – говорю я. – Скучаю.
Я понимаю, что директриса не изменит решения, и собираюсь развернуться и уйти, чтобы придумать другой план, когда она вдруг прижимает ладонь к моему лбу, как делала мама, чтобы проверить температуру. От неожиданности я отшатываюсь. Она издает звук недовольства и прикладывает руку снова.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает она. – Вы до сих пор какая-то холодная.
Проходит минута, прежде чем я понимаю, что она говорит о моем возвращении из леса. Это было позавчера, но кажется, что прошла целая вечность.
– Все хорошо, – говорю я и слегка отступаю, не зная, как реагировать. Директриса редко проявляет участие так открыто.
До токс все было иначе. Я помню нашу первую встречу. Как я нервничала, как боялась самостоятельно ехать сюда из Норфолка. Мне было тринадцать, я была совсем одна и скучала по маме, и директриса, увидев, как во время экскурсии по школе у меня наворачиваются слезы, сказала, что дверь ее кабинета всегда открыта, если мне нужно будет с кем-то поговорить или просто отдохнуть от других девочек.
– Что ж, – начинает директриса, снимая с воротника моей куртки пылинку, – я рада, что вам полегчало. Уверена, скоро то же можно будет сказать о вашей подруге, мисс Уинзор. Ей повезло иметь подругу, которая так хочет ее разыскать.
Меня словно окатывает ледяной водой.
– Разыскать?
Как будто она пропала, как будто ее нет – и мне совершенно точно не послышалось.
На секунду ее лицо превращается в маску, а потом она натянуто улыбается.
– Развлекать, – поправляет она меня. – А теперь – почему бы вам не спуститься на завтрак? Вы, должно быть, проголодались.
Я отворачиваюсь не сразу и успеваю заметить, как она стискивает свою папку побелевшими пальцами – этого мне достаточно. Я отхожу, одариваю директрису лучшей из своих улыбок и спускаюсь в вестибюль. Внизу стайки девочек сосредоточенно жуют плесневеющий хлеб и отламывают кусочки от каменных крекеров.
Оно возвращается с новой силой. Все, что произошло, все, что я видела, все секреты, которые я храню. Им приходится экономить и голодать за завтраком, а я держала в руках пищу, которая им так нужна.
Я не могу. Не сейчас.
Я пробираюсь мимо них к двустворчатым парадным дверям и выскальзываю на улицу. Куртка слишком тонкая, чтобы защитить от холода, но здесь лучше, чем в вестибюле. Здесь, по крайней мере, никто не напоминает мне о том, что я сделала.
Остаток дня я провожу у воды, на гладких, выбеленных прибоем камнях. Я пересчитываю пальцы, постепенно переставая их чувствовать, пока бледное солнце рассыпается по немеющей коже. Когда я возвращаюсь в комнату, Риз уже лежит на верхней койке. Спит или, может, делает вид. Эта дистанция между нами уже входит в привычку. По крайней мере, на этот раз она меня не избегает. По крайней мере, она здесь.
Я не знаю, вернется ли к нам Байетт. И это неведение невыносимо.
Я дожидаюсь, когда луна поднимется высоко. Матрас стонет, когда я выбираюсь из постели, и, затаив дыхание, я жду, чтобы убедиться, что Риз не проснулась. Тишина. Я пробираюсь к двери, Риз не шевелится, и ее волосы пылают в темноте, когда я выскальзываю в коридор.
В коридоре пусто; из спален доносятся приглушенные обрывки разговоров. Младшие о чем-то шепчутся, смеются и шушукаются – и не слышат, как я на цыпочках прохожу мимо и осторожно окидываю взглядом полуэтаж.
Дверь в лазарет, как обычно, заперта. Без ключа на лестницу не попасть. А значит, мой путь в лазарет ведет через крышу. Она поднимается от второго этажа к площадке наверху, а над каждым окном есть еще одно, слуховое. Если я выберусь на крышу, то смогу обогнуть здание со стороны двора и пролезть через одно из таких окон, не попавшись ни ружейной смене, ни директрисе.
Я считаю до десяти. Стараюсь идти медленно и плавно, чтобы половицы не скрипели.
До Ракстера я совершенно не боялась темноты. По правде говоря, я толком не знала, что это, потому что жила на базе, под постоянным присмотром прожекторов. Здесь темнота ощущается иначе. Здесь она почти живая.
Я поплотнее запахиваю куртку. Пересекаю полуэтаж и сворачиваю в северное крыло. В коридоре ни души. Я иду мимо бесконечной череды пустых кабинетов, в которых не осталось ни одного документа – всю бумагу давно сожгли. Голые рамы кроватей в комнатах учителей. Стулья разломаны на дрова. В конце коридора – комната ружейной смены; на двери до сих пор висит табличка «Приемная комиссия». Открытое окно, сквозь которое внутрь врывается холодный воздух. Мне сюда.
Перелезть через подоконник не составляет труда – в ружейной смене я делала это каждый день. Странно делать это без наступающей мне на пятки Байетт, но вскоре я сижу на скате крыши, придерживаясь за плоскую черепицу, мокрую от тающего под ладонями инея. На кровле виднеются силуэты двух девочек с ружьями наготове. Они смотрят прямо перед собой, в лес, и негромко разговаривают. Хорошо. Если не шуметь, меня не заметят.
Я ползу вперед к ближайшему слуховому окну. Через него видно одну из палат лазарета – кровать с голым матрасом в темном углу, дверь в коридор закрыта. Байетт нет, но и директрисы тоже. Я упираюсь плечом в оконную раму и начинаю толкать ее вверх.
За полтора года без ухода древесина
