Что здесь вообще может быть хорошего?
– Точно?
– Да. – Она выпрямляется и манит меня за собой. – Это просто олени.
Я выглядываю из-за ее плеча и вижу, что к нам неторопливо приближается пара оленей. Это самцы, и издалека они выглядят как обычные олени, но я знаю, что, если подойти ближе, можно увидеть, как на их коже вздувается кружево вен. И знаю, что, если их зарезать, их мясо будет дергаться, как живое.
В ружейной смене мы стреляли в них, как в других животных, как во всё, что подходило слишком близко к забору. На всякий случай, говорила нам Уэлч. Это всего лишь олени, но по какой-то причине Уэлч видела в них угрозу.
– Пошли, – шепчет Риз. – По-моему, они безобидные.
Я мотаю головой.
– Пусть сперва пройдут.
– Ладно, – говорит она слишком громко, и они резко поворачивают головы, вглядываясь в темноту белесыми глазами. Я перестаю дышать. Может, они слепые.
Увы. Один из оленей нерешительно делает шаг в нашу сторону, и, когда он открывает рот, я ахаю. Резцы – длинные, влажно поблескивающие, острые, как у койота.
– Дробовик, – говорит Риз. Она старается держаться спокойно, но хлопает меня по руке и выталкивает перед собой. Олень склоняет голову набок. – Вот черт, Гетти, стреляй.
– Кто-нибудь может услышать.
Она пятится.
– Оружие – твоя идея.
Это в точности как на крыше, говорю я себе. Я делала это много раз. Дробовик уютно упирается в плечо. Я прищуриваюсь, глядя в прицел. Даже в темноте попасть должно быть не трудно, но олень продолжает двигаться, а у меня всего два патрона.
– Риз, – говорю я. – Надо было больше патронов захватить.
– Что?
Я стреляю. Отдача толкает меня назад, но я попадаю в цель, и пуля входит глубоко в олений бок. Он вскрикивает, и его задние ноги подкашиваются, а второй олень, вздыбив шерсть, отскакивает на несколько ярдов за деревья.
Олень слабо бьется, повизгивая; из раны сочится кровь, собираясь в лужу на заиндевевшей земле. Я делаю шаг к его распростертому телу, и он поднимает голову. Я могу поклясться, что он смотрит прямо на меня.
– Что думаешь? – спрашивает Риз. – Избавить его от страданий?
– Нет, – говорю я. Я не могу позволить себе жалость. Если я почувствую жалость, придется чувствовать все остальное.
Мы продолжаем путь сквозь темноту. Оглянувшись, я вижу, что второй олень вернулся на освещенную луной поляну и теперь стоит над собратом, опустив голову. На моих глазах он отрывает от раненого оленя кусок мяса и отходит с набитой пастью, заливая кровью белый мех на шее.
Почему-то я не удивлена. Я чувствую лишь слабый укол узнавания. На Ракстере все мы – как этот олень. Мы делаем всё, чтобы выжить.
Я кладу дробовик на плечо и нагоняю Риз. До ее дома уже недалеко.
Впервые Риз пригласила нас в гости весной моего первого года в Ракстере. Мы провели весенние каникулы втроем – Байетт не захотела возвращаться домой, а раз так, то и я тоже, – а когда началась учеба, с Риз стало как-то проще. Она все еще не улыбалась и была неразговорчивой и закрытой, но стала разрешать мне влезать перед ней в очередь в столовой. На английском она одолжила мне свой экземпляр «Алой буквы», когда увидела, что я потеряла свой, и сказала, что уже прочла ее, хотя я знала, что это не так.
Как-то вечером она пришла на ужин без формы. В будни нам полагалось носить юбки и воротнички с утра и до захода солнца, но она явилась в джинсах и старой заношенной толстовке и сказала:
– Сегодня будем ужинать у меня.
Мы вышли за ней из двустворчатых дверей и подошли к забору, где стояло два велосипеда. У меня велосипеда никогда не было, и я никогда не училась ездить, так что я ждала, стараясь скрыть волнение, пока Байетт садилась на свой. Я помню, как гадала, оставят ли они меня в школе. Строго говоря, Риз меня не приглашала. Она не называла имен.
– Ну, чего ты? – сказала Байетт. – Садись на руль.
– Так только в кино делают, – сказала я, но перекинула ногу через колесо и устроилась на руле лицом к дороге.
Дни уже стали длиннее, дорога была ярко освещена, и лучи солнца, отражаясь от поверхности океана, слепили глаза. В кино я бы зажмурилась и откинула голову назад. Вместо этого я попросила Байетт сбавить скорость.
Дом Риз стоял на границе леса у самого берега, старый, приземистый, словно выросший из камыша. Когда мы подъехали ближе, я разглядела за домом выступающий над водой причал и две весельные лодки, покачивающиеся на канатах. А на крыльце стоял и махал рукой мистер Харкер – высокий, широкоплечий, с аккуратно подстриженными, как у моего папы, волосами.
– Наконец-то, – сказал он, спустился с крыльца и помог мне слезть с велосипеда. Помню, я тогда занервничала, оказавшись так близко от него. Мы видели его раньше в окно кабинета, видели, как он косит газон на другом конце лужайки и чистит водосточные трубы, но совсем другое дело, когда его мозолистая рука лежит у меня на плече. Я и забыла, что мужчин можно бояться.
Но замешательство длилось всего секунду. Мы вошли в дом – одна длинная комната, все как на ладони. Внутри вкусно пахло едой – вкуснее, чем в нашей столовой, а на стене висели фотографии Риз. Риз учится плавать. Риз залезла на дерево и улыбается вниз, в камеру. Я весь вечер не могла отвести от нее глаз. Головоломка, которую она для меня представляла, как будто наконец сложилась в доме ее отца с разномастной мебелью и распахнутой дверью во двор.
– Простите, что по-простому, – сказал он нам, когда Риз понесла тарелки на кухню. – У нас редко бывают гости.
– У вас чудесный дом, – сказала я совершенно искренне. Я редко скучала по дому, но в тот вечер – еще как.
После ужина мы с Байетт ждали на дороге, пока Риз прощалась с отцом. Она потянулась к нему, что-то говоря, и мистер Харкер рассмеялся и
