Но мистер Харкер мертв, а я жива, и вина никак не приходит. Я сделала то, что должна была. Я спасла нас.
Я неуверенно поднимаюсь на ноги; непослушными руками подбираю нож и прячу его за пояс. У нас получилось. Если это худшее, что мог натравить на нас лес, возможно, у нас есть шанс.
Я оборачиваюсь к Риз; ее правая рука висит под углом, при виде которого меня начинает мутить.
– Как ты? – спрашиваю я. – Надо что-то сделать с твоей рукой.
Она смотрит мимо меня на останки отца.
– Ты убила его, – говорит она. Ее глаза пусты, бледное лицо искажено. – Ты его убила.
У нее шок. Только и всего. Она придет в чувство и поймет, что другого пути не было.
– Я спасала нас, – говорю я как можно мягче. – Мне очень жаль, но…
– Он умер. – Голос безжизненный, принадлежащий кому угодно, но не Риз.
– Иначе он убил бы нас. – Она не отвечает, и тогда я подхожу ближе и отвожу косу от ее поврежденного плеча. Кажется, это просто вывих, но когда она пытается отстраниться, то белеет, как полотно, и шипит от боли. – Давай посмотрим на твое плечо, – продолжаю я мягко.
– Со мной все нормально, – говорит она, приваливаясь ко мне. Я вижу, как она закрывает глаза, чувствую ее дрожь. – Он вернулся, – шепчет она. – Я думала, что потеряла его, а он вернулся.
– Это был не он.
– Он меня узнал. – Риз открывает глаза, и, когда смотрит на меня, в них читается обвинение. – Ты отняла его у меня.
– Он бы нас убил, – говорю я. Во мне нарастает раздражение. Я должна была нас спасти. Почему она не хочет понять?
– Пусть лучше я, чем он, – вскидывается она. – Лучше мы, чем мой папа.
Такой я ее не знаю. Как бы сильно она ни злилась, она всегда была сдержана, всегда сохраняла цельность. Но девушка, которая стоит сейчас передо мной, разбита, изорвана, истерзана.
– Чушь, – говорю я. – Хочешь сказать, надо было позволить тебе умереть? Надо было пожертвовать собой? Риз, это был не твой отец.
Она отталкивает меня; ее вывихнутая рука болтается вдоль тела.
– Нет, это был он. Он был здесь, с нами.
– Нет, не был. – Меня покидают последние капли терпения. – Слушай, не сваливай на меня это дерьмо только потому, что злишься на себя.
– За что? – Она вдруг останавливается, и я понимаю, что она ждет, когда я совершу ошибку, скажу то, чего не должна говорить. Да пожалуйста.
– Ты злишься на себя за то, что помогла мне его убить. – Она оглушена этим ударом, но я не останавливаюсь. – Не я одна держала этот нож.
Секунду ничего не происходит, а потом она улыбается.
– Чтоб ты сдохла, Гетти.
У меня падает челюсть. Риз причиняла мне боль и раньше, но до этого момента никогда не делала это намеренно.
– Если это твоя благодарность за то, что я спасла тебе жизнь, – говорю я, – надо было оставить тебя ему.
Она смеется жутким мертвым смехом, и я жду, когда приступ пройдет, но смех не прекращается. Она наклоняется, упираясь серебряной рукой в колено, и смех рвется из нее, как сердце из груди мистера Харкера.
– Риз, – говорю я, потому что должна остановить ее, пока не стало хуже, но прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, раздается рев мотора. Он приближается, и приближается быстро. Мы замираем, смех Риз обрывается. Наверное, это те, с кем должна была встретиться Уэлч.
Я прокрадываюсь к задней двери и выглядываю наружу. К причалу, заглушая мотор, подплывает катер, а в нем виднеется силуэт человека, раздутый защитным костюмом, как у врачей, которые прибыли в школу в первую неделю токс, измерили нам температуру, взяли у нас кровь, а потом улетели на своих вертолетах и больше не вернулись.
– Черт! – Я бегу назад к Риз, хватаю дробовик и зажимаю его под мышкой. – Надо уходить.
В провал в стене я вижу гору пластика: человек в костюме выбирается из катера. Если мы сейчас не уйдем, нас заметят, все узнают, что мы нарушили карантин, и тогда – всё, конец.
Риз качает головой и пятится от меня.
– Нет, – произносит она. Упрямая, как всегда, – хоть что-то осталось в ней от прежней Риз. – Я его не брошу.
– Кто-то идет, – говорю я; она ведет себя ужасно неразумно, а я говорю слишком громко, но не могу сдержаться. – Нам надо уходить.
– Я не могу. – Она смотрит на отца, распростертого на полу с развороченной грудью, на его еще влажное сердце. – Он все, что у меня есть. Я не могу просто…
Я не выдерживаю – хватаю ее за пояс и волоку к двери. Сперва она сопротивляется, царапая мне руку чешуйчатыми когтями. Это больно, но нам надо уходить. Как она не понимает? Нам надо уходить!
Я тащу ее мимо березы, мимо инициалов Байетт, а потом Риз наконец встает на обе ноги, и мы выбегаем из дома в лес. Через сосны, густеющие на глазах, все дальше и дальше, в самую глушь. Я слышу за спиной шум, но не могу оглянуться – мы должны бежать, и поэтому мы бежим, и дробовик бьет мне по ребрам. Мы продираемся через кусты – громко, не скрываясь. Ветви цепляются за волосы и дергают за одежду, и, когда мы вернемся домой, вид у нас будет жуткий, но мы обязательно вернемся. Мы должны.
Наконец мы выскакиваем на дорогу, и при виде ее широкого полотна меня охватывает знакомое чувство облегчения. Еще темно, и мы довольно далеко от школы, так что нас никто не увидит, и я останавливаюсь и оглядываю лес за спиной. Никакого воскового блеска защитного костюма. Никаких звуков кроме тех, что издаем мы.
– Кажется, оторвались, – говорю я. Риз не отвечает; она опускается на колени, хватаясь за поврежденное плечо, и изо всех сил кусает губы – удивительно, что не прокусила их до крови. – Ты ведь сказала, что
