– Так и есть, – цедит она. Дышит она медленно и тяжело, ее лицо пепельно-белое в свете луны.
Я не делаю попытки ей помочь. Боль от ее слов еще свежа, а главная опасность позади – этого пока достаточно.
– Поднимайся, надо вернуться в школу.
Войти через ворота мы не можем, так что направляемся к северной оконечности острова, где на краю обрыва забор заканчивается мощными кирпичными колоннами. Нам придется вскарабкаться по ним и перелезть на территорию школы.
Я знаю, где мы находимся, а Риз не в состоянии нас куда-то вести, так что я пристраиваю дробовик на плечо, наклоняюсь и поднимаю ее на ноги. Я бы понесла ее, но, даже если б могла, вряд ли она бы мне позволила.
– Пошли, – говорю я. Она опирается на меня, и мы идем по дороге.
Когда мы добираемся до забора, на небе уже брезжит заря. Я не могу заставить себя посмотреть на крышу. Если ружейная смена на посту, пусть они застрелят нас сейчас, и дело с концом. Но никто не стреляет, и мы идем к краю острова вдоль границы леса, подступающего к забору и тянущего ветви через прутья.
В лицо хлещут брызги морской воды. С одной стороны высятся сосны, с другой – забор, а впереди ничего нет. Только выглаженный ветром гранит и двадцатифутовый обрыв. Я быстро оглядываю школу. В окнах темно, фонарь на крыше не горит. Нас никто не ищет. И на горизонте тоже никого: океан пуст и бесконечен, и волны одна за другой разбиваются о скалы.
Забор заканчивается на краю утеса гигантской буквой «Т», выложенной из толстого кирпича так близко к краю, что обойти ее невозможно. Ни нам, ни животным. Впрочем, на извести виднеются следы когтей и зубов. Похоже, кто-то все-таки пытался.
Я осторожно подвожу Риз к забору и помогаю ей опереться на кирпичную колонну. Она бледна, и ее стеклянные глаза подернуты пеленой.
– Эй. – Я легонько ее трясу. Провожу ладонью по ее щеке – кожа слишком холодная, слишком бледная. Возможно, у нее шок. Я помню звук, который издало ее плечо, помню, как она вскрикнула. Ей нужна помощь, и получше, чем могу организовать я. – Вернись, – зову я. – Риз, это я.
Она моргает – медленно, словно ничего тяжелее ей в жизни не приходилось делать.
– Я так устала, – хрипит она.
– Знаю. Последний рывок, ладно?
Тут железные прутья и кирпичи сходятся под нужным углом, а здесь кирпич достаточно выщерблен, чтобы найти опору и подняться наверх. Я помогаю Риз встать и разворачиваю ее лицом к забору.
– Видишь? – говорю я, указывая на участок колонны, примерно на высоте коленей, где кто-то выгрыз часть кирпича. – Забирайся, я подстрахую.
Ее правая рука – безвольная, бесполезная – висит вдоль туловища, но я не знаю никого сильнее Риз. И, несмотря ни на что, она упирается вывихнутым плечом в забор, ставит ногу в выбоину и со сдавленным стоном подтягивается. Чешуйчатая левая рука крошит известь, и я со странной гордостью наблюдаю, как она перебрасывает себя через забор.
Она оставила в извести зарубки, облегчив мне подъем. Вскоре я спрыгиваю с верхушки колонны и со стоном приземляюсь на порядком полысевший газон. Мы на территории школы. Мы дома.
Всхлипывая, Риз поднимается на ноги. Даже сияние ее волос потускнело, как если бы она таяла на глазах.
– Возвращайся в комнату, – шепчу я. – Я отнесу дробовик в конюшню и тоже приду.
Она кивает и, кажется, собирается что-то сказать – возможно, извиниться за свои слова, – но потом разворачивается и, натянув капюшон, исчезает в рассветном мареве.
Пробраться в конюшню оказалось настолько просто, что я всю дорогу оглядывалась, ожидая, что Уэлч выйдет из тени и приставит револьвер к моему лбу. Но если вернуться в спальню было легко, то Риз… С Риз-то и начались трудности.
Когда я вхожу в комнату, она сидит на моей койке, держась за раненое плечо, и секунду я просто смотрю на нее, на то, как свет играет на ее коже. Это ее жизнь развалилась на части, не моя. Но мне придется собирать нас заново.
– Эй, – говорю я. – Ты как, нормально?
Она фыркает и качает головой.
– «Нормально»?
– Прости, глупый вопрос. – По крайней мере она со мной разговаривает. Я прохожу дальше и закрываю за собой дверь. – Давай сделаем что-нибудь с твоим плечом.
Она не отвечает, и тогда я обхожу ее и тянусь к своей подушке. На ней до сих пор есть наволочка, хотя почти все наволочки мы перешили в подобие покрывал. Я вытаскиваю подушку и разрываю наволочку вдоль бокового шва.
– Не думаю, что оно совсем выскочило из сустава, – говорю я, хотя мы обе знаем, что злится она не из-за плеча. – Я сделаю перевязь, чтобы снизить нагрузку.
Я помогаю Риз согнуть руку у груди и оборачиваю вокруг наволочку. Я склоняюсь над ней, чтобы завязать узел, и замираю, когда она нервно вздыхает и утыкается лбом мне в грудь.
– Что с ним случилось? – шепчет она.
– Я не знаю, – говорю я. – Он провел в лесу много времени. – Я хочу сказать, что он не такой, как мы. Токс поглотила его целиком – так она не поступала ни с одной из нас.
Я украдкой провожу большим пальцем по ее затылку, а потом падаю рядом на кровать.
– Может, завтра получится сделать тебе нормальную перевязь. Или достать обезболивающее.
Она не отвечает – я не уверена даже, что она дышит. Я не позволю ей раствориться в себе. Я не позволю токс победить.
Я протягиваю руку и слегка сжимаю ей колено. Просто чтобы утешить, напомнить, что я рядом. Но она резко отодвигается.
– Риз?
– Не надо, – говорит она, и я вздрагиваю, когда она вскакивает на ноги и проводит по лицу серебряной рукой. – Не делай так.
– Прости. Надо было спросить.
– Нет, вообще, – говорит Риз, и, когда она поворачивается и смотрит на меня, я вижу маску спокойствия, прикрывающую смятение. – Остановись, Гетти.
– Ладно, – говорю я, примиряюще
