– То верно.
Поддакнул и Ирчембе-оглан:
– И я с детства воду люблю. Помнится, когда еще совсем малым был, едва не утонул в неглубокой речке.
– Иди ты! – удивился Иван. – А говаривали, будто вы, мунгалы, вообще никогда не моетесь.
– Есть и такие, – согласился степняк. – Язычники. Считают, что в воде боги живут – и их обижать никак нельзя, грязь смывать – оскорбленье! Но я-то не язычник – христианин, как и все мои люди.
– Да я раньше еще по кресту у тебя на шее заметил, – хохотнув, гонец с головой погрузился в воду.
Ремезов тоже нырнул, поплыл саженками, да тут вдруг услыхал крик:
– Боярин-батюшко, глянь-ко!
На мели, в песочке, стоял оруженосец Неждан и что-то показывал на ладони. Любопытствуя, Павел, а за ним и сотник с гонцом подплыли, выскочили из речки.
– Ну, что у тебя тут?
– Да вот…
На широкой ладони парня белели мертвые птичьи головы.
Ремезов повел плечом:
– И что с того?
– Да тут и бечевка, за кусты зацепилась…
Помимо своего богатырского вида, Неждан еще отличался весьма острым умом, за что его и ценил молодой заболотский боярин. Ценил и к словам парня прислушивался – тот зря не болтал.
– Думаешь…
– Мыслю, не ожерелье ли это кудесника?
– Тогда надо челнок поискать, – подсказал Ирчембе.
– Что ж, господине, поищем. Сейчас пошарим у бережков, да в кустах.
Челнока не нашли, как ни шарились, да и некогда, честно говоря, было – пора и честь знать. Выкупались, отдохнули, перекусили малость ушицей – теперь и поспешать. Князя ждать заставлять – нехорошее дело.
– Челнока не нашли, боярин, – со вздохом доложил Неждан. – Зато нашли – вот… – он протянул какую-то палку… – Охотничий лук!
– Знатный какой! – Ирчмбе-оглан тут же и восхитился. – С такого лука – оленя да вепря бить! Не всякий в полную силу натянет.
Оруженосец вскинул глаза:
– Не из этого ли самого лука…
– Очень может быть! – резко оборвал Павел. – Ну да точно не скажет никто. Неждан, лук прибери – сгодится.
– Знамо, сгодится, – согласился парень. – Нешто такой добрый лук выкинем? Как тот… прежний его хозяин.
– Вот-вот, – Ремезов покивал, одеваясь. – Любопытно, зачем от него владелец избавился?
– А чтоб вниманья не привлекал. Видать, владелец-то его не из дружины, и не как боярин одет… а как странник. А зачем страннику такой лук? Подозрительно!
– Умный ты, Неждане, – усевшись в седло, Павел похлопал оруженосца по плечу. – Точно – странник. То есть – под видом странника.
– Тогда он к смоленскому шляху выйдет, куда и мы, – убежденно продолжил Неждан. – Или – уже вышел. Рекою добрался, и там же челнок краденый притопил. Мы в камышах там пошарим, боярин?
Ремезов махнул рукой:
– Давай. Только поспешайте уже.
– Да мы враз!
Челнок они все же отыскали, упорные, вот уж, поистине – кто ищет, тот всегда найдет. Тот самый оказался челнок, краденый. Лежал теперь на дне с пробитым днищем, тяжелыми камнями придавленный, хорошо, не шибко-то глубоко – видно. И – как раз напротив той тропки, что к Смоленскому шляху вела. Сказать по правде, Павла находка обрадовала – по всему выходило, некий гнусный злодей, так и не вычисленный, не пойманный, из вотчины заболотней в иные края подался. В Смоленск стольный вестимо! Ну и славно, что так, на душе спокойней.
Смоленск показался уже к вечеру, еще на подходе, у Смядыни, угрюмо рея громадой Борисоглебского монастыря, где как раз благовестили к вечерне. Колокольный звон раздавался и в городе, чем, ко всеобщему удивлению, откровенно наслаждался сотник Ирчембе-оглан. Ну, вот примерно так же, как и степными травами.
– Слышишь, слышишь, друже? Вот это вот, с хрипотцою – бомм-бомм – то в соборе на детинце звонят. А вот – чуть тоном повыше, поизящнее – это на Воскресенской церкви. Вон она – высоко, на круче стоит – оттого и звук сюда идет чистый. А вот, слышно уже – на торгу колокольцы забили. Малиновый такой звон, чистый – то Иван Богослов, выше тоном, басовитее – в Пятнице на Торгу, а с ней – сюда слышно – Николы Полутелого колокола сливаются… Ага, ага – вот словно сосульки весною закапали – дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… То Никита Хромой, звонарь Кирилловской церкви, старается. Ах, до чего ж приятно душе!
Павел только головой качал – вот так степняк! Ишь ты… и оттуда все знает-то? Хм… откуда. Профессия такая – Ирчембе-оглан нынче Штирлицем у Субэдея работал.
Даже Иван Елистратов, гонец, заценил:
– А ты, господине мурзич, видать, живал в Смоленске-то?
– Живал, живал, – охотно согласился найман. – Считай, почти всю зиму провел при дворе Всеволода Мстиславича князя. Во все церкви ходил, колокола слушал.
Под малиновый колокольный звон в последних лучах закатного солнца и въехала в славный город Смоленск вся процессия – Павел с малой дружиной, гонец с охраною да монгольский сотник Ирчембе-оглан со своими людьми. Въехали чинно, сразу в детинец не подались, заночевали на посаде, у торговой гавани, на постоялом дворе на низеньком берегу неширокой речки Чуриловки. Ярмарка осенняя еще не началась, в людской пустовато было – места всем хватило всем. Оглановы найманы, правда, под крышу не пошли, расположились во дворе, под звездами – по-степному. Проснулись все, как и подобает, рано – с рассветом.
Первые лучики солнца, еще не жаркие, трепетные и нежные, как взгляд юной девы, зажгли золотым пожаром кресты церквей: Иван Богослова, «Немецкой божницы», Параскевы Пятницы. Длинная тень колокольни храма Николы Полутелого легла на торговую площадь, словно мечом рассекая ее надвое. А тень Кирилловской церкви, что в гавани, мачтой свалилась на покачивающиеся у мостков ладьи и рыбачьи лодки. Тихо было кругом в этот первый утренний час, впрочем, тишина держалась недолго. Вот где-то мяукнула кошка, залаял невдалеке пес, тут же подхваченный и всеми другими собаками. Запели петухи – у кого были, птицы загомонили – утки, гуси… Кто-то выругался, кто-то споткнулся, уронил медный таз – зазвенело не хуже колоколов. На посаде, над соломенными крышами изб потянулись дымы – люди готовили пищу. С утра, когда на целый день предстояла работа, нужно было хорошенько поесть, позавтракать вареною рыбой да полбою, да всем тем, что у кого есть – во множестве. А уже обед можно и половиной того перебиться, а вечером кушать вообще незачем – ведь работы все кончены, впереди только сон. Все это, правда, касалось лишь бедняков, хотя в те времена мало кто вообще наедался вдоволь. Нет, бывало, конечно – по большим праздникам, когда жрали (другое слово тут вряд ли уместно) так, что все обратно валилось… и все равно ели, ели, если – было бы что. Не думать о хлебе насущном могли себе позволить лишь очень немногие. Правда, сейчас, летом, в этом смысле было полегче – грибы-ягоды-орехи да рыбы в реке – век не выловить, вся как на подбор крупная,
