– Сейчас, друже, сказительниц да певуний позовем! Уж распотешим душу… как раз и женушка моя из бани придет – уж та-то песни послушать любит!
– И я люблю, – Ирчембе-оглан улыбнулся еще шире, еще обаятельнее, хотя, казалось, куда уж еще-то?
Глянув на полупьяного дружка, Ремезов не выдержал, рассмеялся:
– Ой, дружище – ты так на двадцать первую «Волгу» похож! Или – на двадцать первую – у нее тоже облицовка радиатора широченная, как наша родная страна!
– Чтой-то ты говоришь как-то непонятно, – озадаченно фыркнул найман. – Хотя я вроде бы русскую речь понимаю…
– А тут и нечего понимать!
Павел веселился все больше, вот уже намахнул еще одну кружку, хлопнул гостюшку по плечу, обнял за шею:
– Эх, дружище, оглане! Все ж хорошо, что ты ко мне заехал! Сейчас, погодь песни петь будем… А я похож на новый «Икарус», а у меня такая же улыбка, и как у него – оранжевое настро-ени-е-е-е-е!!! Эй, Михайло! Окулку покличь с гуслями!
Заглянув на зов из людской, тиун быстро исчез – загрохотал сапогами по крыльцу – видать, побег искать Окулку-ката, знаменитого на всю вотчину палача, гусляра и композитора-песенника, личность насквозь романтическую, правда, с неким авантюрно-циничным уклоном. Что греха таить, Ремезову люди такого пошиба нравились, да и – к слову сказать – Окулко человеком был верным. И не дурак – посоветоваться можно во всех делах, не хуже, чем с Демьянкой Умником, оруженосцем Нежданом да родной супружницей…
Которая еще допрежь ката-гусляра из баньки с сенными девками припожаловала, да, на пороге встав, очи жемчужные округлила насмешливо:
– Во, молодцы! Так и знала – сидят уже, пьянствуют.
Схватив кружку браги, Павел тут же ринулся к жене:
– Садись, садись с нами, роднуля! На-кось, выпей с баньки.
Ирчембе-оглан тоже приветствовал:
– С легким паром, Полина-хатун. А мы тут уж тебя заждалися – все важные дела решаем.
– Уж вижу, какие важные…
Боярышня долго уговаривать себя не заставила, махнула девкам сенным – чтоб по своим делам шли – уселась рядом с мужем на лавку, кваску хлебнула, прищурилась:
– Ну, пока нет никого, скажите – про Малинку-несчастную говаривали? Ну, ту, что на меня похожа?
Бражники удивленно переглянулись.
– Вот! – уважительно молвил Ирчембе-оглан. – Я всегда знал, что у моего друга Павла жена – очень умная. Сразу сообразила всё!
– Ну, не так чтоб очень уж сразу, – устроившись поудобнее, Полинка обвела глазами стол. – Оп! Лопушиный-то студень зачем вам? Как бы не пронесло потом.
– Не пронесет! – довольно расхохотался Ремезов. – Зато он от похмелья помогает добре.
– С утра поглядим, – усмехнулась боярышня. – Тогда же и списки составим. Тех, кто хоть куда-то с вотчины уходил-ездил. Не с давних пор – с начала лета хотя бы.
Сотник восхищенно присвистнул:
– Ага! И я о том же – кто-то куда-то ездил, ходил – где-то со вражинами встретился, получил посулы…
– А, может, и не посулы, – согласно кивнула Полинка. – Может, и серебришка кто отвалил. Телятников-змеина на такие штуки горазд! Правда, скуповат, много от него ни один лиходей не дождется.
Павел повернул голову:
– Это ты к чему?
– К тому, что среди зажиточных смердов нечего и искать. Холопов смотреть, а лучше – закупов. Им-то – прямая выгода где-нибудь что-нибудь урвать.
Со списком начали поутру, и вовсе не с закупов, а, окромя зажиточных смердов – со всех. Не особо-то и много оказалось тех, кто с начала лета куда-то с вотчины выбирался, не считая пастбищ да выселок. Что и понятно – в средние века путешествовали почти одни купцы, бродяги паломники да лихие люди – наемнички-разбойнчки навроде Митохи. Все остальные, а крестьяне – в особенности – почти безвылазно по своим деревням проживали, «этот свет» и «вся землица» у них за дальним лугом заканчивались, на ярмарку в ближнее село съездить – уже событие, годами вспоминаемое, а уж Смоленск – тот вообще на краю света стоит, что же касаемо иных городов и стран, то представление о том если и имелось – то самое смутное, на уровне собакоголовых людей и прочих страхолюдных монстров. Потому-то список подозреваемых коротким вышел.
– Онисим Дышло, закуп, – щуря карие, блестящие, словно у увидавшего чужую лошадь цыгана, глаза, старательно выводил буквицы признанный в вотчине грамотей Демьянко Умник.
Надо сказать, парню пошло только пятнадцатое лето, однако прозвище свое отрок вполне оправдывал, за что и привлекался боярином для исполнения самых важных, требующих недюжинных размышлений дел.
– Онисим… езживал на Иванов день к зареченским смолокурам за дегтем, путь не близкий, но Онисим за день управился…
– Купа велика ль у Онисима? – хлебнув из принесенного тиуном кувшинца кваску, поинтересовался Ремезов.
– Да с полсорока кун будет, – уверенно отозвался Демьян. – Нескоро отдаст.
Павел машинально кивнул:
– Угу, угу, давай, кто там дальше?
– Иван Хоргосл, смерд не из богатых, на Никиту Гусятника, телегу на усадьбе твоей, господине, испросив, подался за глиной. За телегу обещался дюжину гусиных яиц – до сих пор не отдал, думаю, поторопить надоть.
– Обождем пока торопить, – поглядев в окно, отмахнулся Ремезов. – Сперва приглядимся… О! И дружок мой, Ирчембе, проснулся – сюда идет. Самое время!
Потерев руки, молодой человек оглянулся к наполовину распахнутой двери, той, что вела из светлицы в опочивальню, и громко позвал:
– Полина Михайловна, ты проснулась ли? А то снова скажешь, что тебя не дождались, не позвали. Вот – зову! Мы тут с Демьянкой сидим, а вот и Ирчембе идет, слышишь, стучит по крыльцу сапогами?
– Да слышу.
Боярышня вышла из опочивальни, красивая, как ласковое весеннее солнышко: стройненькая, легкая, с не очень-то большой (не по местным канонам!) грудью и туго стянутой узеньким золоченым ремешком талией. Длинное, с тяжелым ромейским узорочьем, платье из тонкой, василькового цвета, шерсти, оплечье из сияющего жемчуга, серебряные браслетики, лебединая шея… ах, оголить бы эту шейку, да и плечики сахарные, на взгляд Павла, тогда б боярышня куда как лучше, или уж, по крайней мере, сексуальней, смотрелась, хотя и так ничего себе. Ну, не могла просто позволить замужняя добропорядочная дама (да и девка тоже) плечики оголять, да разрез на груди сделать – нечистая сила вмиг туда заберется, от того – ворот под подбородок, оплечья, гривны шейные. Одну лишь вольность позволяла себе Полинка – волосы цвета воронова крыла, с отливом – ни от кого не прятала, лишь лентой широкой повязывала, а то и вообще – ремешком тоненьким. По местным меркам – почти голая на люди выходила, н-да-а-а…
– Здрава будь, боярыня-матушка! – вскочив с лавки, бодро поклонился Демьянко, давно уже переведенный из холопов в рядовичи, чем сильно гордился и втайне мечтал когда-нибудь пробиться в тиуны.
А ведь пробился бы! Коли б поменьше совести было.
– Здрав и ты будь, Демьян, – улыбнулась боярышня. – Сколь раз говорила – матушкой меня не зови, ведь не старая!
– Прости, ма… боярыня-госпожа.
Тут вошел и Ирчембе-оглан, с похмелья ничуть не помятый, а, наоборот, выглядевший вполне
