Молодой человек с интересом всмотрелся, увидев, как выскочили из золотистой пыли двое монгольских воинов на низкорослых лошадках. Воины гнали перед собой троих лыжников, передвигавшихся довольно ходко, хоть и не олимпийцы, конечно, да и лыжи не беговые, а подбитые мехом охотничьи, и все же…
– Робяты! – узнав, ахнул Павел. – И с ним еще кто-то… Не Олисея ли? Она. Ишь ты… знать, у бабки Морены скучно стало.
– Говорят, они твои люди, бачка! – по-кыпчакски воскликнул «монгол». – Если твои – забирай, а нет, так зарубим.
– Мои, мои, – Ремезов поспешно спешился, шагнув навстречу старым знакомым. – Кого я вижу, а!
Не отвязав лыж, Олисея с «робятами» рухнули на колени:
– Не гони нас, боярин-батюшка! Верстай в холопи обельные да с собою возьми.
– А что так сразу в холопы-то? – Ремезов задумчиво сдвинул шапку. – Вот что. Во-он те сани видите? Давайте за мной туда, там у меня вся администрация… боярышня моя, тиун, они живо на вас ряд составят да запишут: что вы мне должны, а что я вам. Ну, что стоите-то?
– Батюшко! – Олисея, а следом за нею и отроки, Лютик и Горе, повалились в снег. – Дак ты нас в рядовичи пишешь? Господи-и-и… господине боярин… да как благодарить-то тебя?
Из светло-карих девчоночьих глаз катились крупные слезы, слезы радости и счастья.
Павел ухмыльнулся: всего-то в рядовичи их поверстал… в феодально-зависимое население.
– Так мы, батюшка, бежим уже, бежим, именами своими скажемся…
– Стоп! – внезапно погрозил Ремезов. – Сразу условия ставлю: батюшкой меня не звать, оно, конечно хорошо, что не дедушкой, но все ж таки – я же не старый пень! Это – во-первых, а во-вторых… Горе, тебя как по-настоящему-то? Горислав?
– Светлогор, ба… господине.
– Светлогор! – боярин произнес с чувством, с выражением, как стихи. – Вот это, я понимаю, имя, а то – горе какое-то. Как вы яхту назовете, так она и поплывет. Только горя нам и не хватало – отныне только Светлогором зовись! Усек?
– Усек, господине.
Молодой человек задумчиво взглянул на другого отрока:
– А ты, Лютик, кто? Не Малюта, часом?
– Не-а, не Малюта. Лютомир.
– Все равно как-то по-людоедски. Будь уж Лютиком. Ну, все, олимпийцы – поехали в рядовичи верстаться.
– Благодарствуем, господине боярин, век за тебя Господа будем молить и…
– Себя благодарите, – живо пресек поток благолепия Ремезов. – Немало ж для меня сделали, помогли.
Радостные беглецы бросились к саням боярышни. Олисея, Лютик, Горе… нет, Светлогор!
Оранжево-золотистое солнце садилось над заснеженным дальним лесом, над синими холмами и долинами самых невероятных импрессионистических цветов; словно на картинах Клода Моне или Писсарро, снег жил какой-то своей непостижимой для путников жизнью, переливался, блестел, играл всеми оттенками оранжевого, желтого и – из-за глубоких теней – густо-синего, а там, где рос ельник – и насыщенно изумрудно-зеленого.
Золотистый свет солнца вскоре перешел в ярко-алый, и столь же багрово-красным сделался снег, и это уже были не Моне и Писсарро, а самый настоящий Матисс или Вламинк, «фовисты», «дикие»…
– Ты что там увидел, милый?
Павел обернулся к саням:
– Какой дикий закат, правда?
– Нет, он вовсе не дикий, – рассмеялась Полинка. – Он радостный, светлый. Завтра будет хороший день.
– Ирчембе сказал, мы в каком-то селенье сегодня ночуем, – вспомнил молодой человек. – В избе, не в шатре или кибитке.
– Они свои вежи гэрами называют.
– Все равно в избе-то куда приятнее. Тем более холодает уже. Не замерзла?
– Да нет, у меня ж тулупчик теплый.
Селенье, где расположилась на ночлег часть ведомой Ирчембе-огланом рати (остальные по привычке заночевали в юртах), оказалось довольно большим, многолюдным и, похоже, что имевшим какие-то привилегии от монголов – имелся выстроенный по-ордынски, с внутренними дымоходами-канами, центральный постоялый двор, он же – конная и почтовая станция, «ям», этакий большой придорожный мотель со всеми мыслимыми в то время удобствами для путешественников и торговцев, включая просторную конюшню для лошадей, удобные «гостевые» хоромы и, конечно же – баню, которую начали топить сразу же по приезду постояльцев.
Надо сказать, татары вели себя на редкость прилично – ни на кого не нападали, не грабили, за все честно платили…
Еще бы! Хозяином-то был крещеный в православие татарин, громко именовавший себя Миколой Терентьевичем и имевший золотую ханскую пайзцу, вывешенную на всеобщее обозрение на «рецепшене», то есть – в харчевне, связанной с гостевыми избами многочисленными крытыми переходами и галерейками.
Высокий, плечистый и, по-видимому, сильный, хозяин постоялого двора выглядел, как настоящий степной князь, нойон, вдруг вздумавший бросить свое кочевье и заняться гостиничным бизнесом. Алый, с золотыми пуговицами, кафтан, из-под которого выглядывала желтая вышитая рубаха, зеленые сафьяновые сапожки, жемчужная серьга в ухе, кушак… ах, какой кушак! Все гламурные московские модники обзавидовались бы такому кушаку, а некоторые особенно нервные и утонченные особи и удавились бы с зависти! Бирюзовый, шелковый, расшитый золотыми китайскими драконами, пояс сей, несомненно, стоил целое состояние и еще больше подчеркивал социальное положение хозяина постоялого двора или «ям-баши», если по-татарски… то есть – по-булгарски или по-кипчакси… По-тюркски – вот как!
Хватанув стопку медовухи, Павел улыбнулся и подмигнул своим ближайшим соратникам – Окулке, Митохе, Микифору:
– Ну, что, выпьем сегодня, парни?! После баньки-то – милое дело, эх! А налей-ка, Микола Терентьевич, а?
Покатилась по столу серебряная монета, кабатчик… нет, ям-баши!.. улыбнулся, мигом послал слугу… оп – и нет денежки! Зато есть глиняные огромные кружки, кувшин с медовухой, а другой – с брагою, а третий – с пивом, а четвертый… да бог знает он с чем, все же есть чего выпить и чем закусить – много ли русскому человеку надо? Жаренная на углях баранина, заливной говяжий язык, студень нескольких видов, ячневая – с шалфеем и медом – каша, гречишные блины, квашеная капуста, рыбники, уха стерляжья, уха налимья, уха сомовая, уха…
Эх, отдышаться бы…
Выйдя на улицу, Павел вдохнул полной грудью, взглянул на заполненное сверкающими звездами небо, на пухлую луну… Черт! Обещал ведь супружнице рыбник. С чем она просила-то? Сомовик? Нет, с вязигою.
– Господин, не помешаю? – вышел из харчевни приятного вида мужчина, чернобородый, в зеленом кафтане доброго немецкого сукна, подпоясанном кожаным поясом с привешенным кошелем-калитою и небольшим кинжальчиком в красивых недешевых ножнах.
– Да нет, не помешаете, чего ж.
– Я Григорий Заславец, торговый гость.
– Меня Павлом кличут.
– Славное имя… Эх, луна-то какая. Круглая! – новый знакомец восторженно покачал головой и продолжил: – У меня тут знакомец есть, так он такой же вот круглый шар из юфтевой тонкой кожи сшил, надул дымом… Сегодня вот собрался полететь, ночью, днем-то побаивается – мало ли. Что скажут? А ночью, почитай, весь крещеный люд спит, а кто не спит, так скажет – померещилось.
Боярин пожал плечами:
– Что ж, логично.
– Я вот собираюсь пойти да посмотреть на такое чудо, – неожиданно похвастал купец. – Хотите со мной? Тут недалече совсем, рядом.
– Ну, если только рядом… –
