Утром Павел проснулся от шума – то ли кто-то пробивался в людскую, то ли, наоборот, кого-то тащили. Слышны были чьи-то настойчивые голоса, довольно-таки юные, и испуганное шиканье тиуна:
– Тихо вы! Кому говорю, тихо! Господа почивать изволят.
Стараясь не разбудить супругу, Ремезов соскользнул с ложа и, быстро накинув одежку, выглянул в дверь:
– Что там такое, Михайло? Кого с утра пораньше в хоромы тащишь?
Обернувшись, тиун кивнул на застывшего у порога Провора:
– Не тащу, батюшко! Наоборот – не пускаю. Эка рань-то – солнце едва поднялось.
– Ну, поднялось, так и встанем, – присев на лавку, боярин махнул рукой. – Давай, Провор, докладывай. А ты, Михайло – во двор, да по хозяйству распорядись.
Тиун с поклоном выскользнул в дверь, слышно было, как по крыльцу загрохотали шаги, потом послышался голос – двор усадьбы быстро наполнился обычным утренним шумом: девки выгоняли из птичников гусей да уток, таскали ведрами воду, ругались… а вот кто-то песню запел.
– …и они, этих пастушат-то двое, Никитка с Лексой, как раз сейчас здесь – во дворе дожидаются. Там, у стада-то, другие нынче – этим взамен.
– Во дворе, говоришь? – Павел прислушался – не поднялась ли боярышня? Нет, вроде… – Ну, так давай их сюда.
Кивнув, Провор резво метнулся наружу, приведя в людскую двух отроков-пастушков – высокого, темненького, и светленького – помладше и пониже первого.
– То Никитка, а то – Лекса.
Отроки испуганно поклонились.
– Ну? – сурово спросил Ремезов. – Рассказывайте, что там случилось?
– Коровы, батюшка… – переглянувшись, подростки сникли и понуро повесили головы. – Пропали. Дойные. Три.
– Про коров я уже слышал, – холодно оборвал их боярин. – О том тиуну доложитесь. Не доглядели – в том ваша вина. Сейчас о другом рассказывайте – о стреле, о следах… обо всем том, про что Провору говорили.
Парни снова переглянулись, и Ремезов повысил голос, ткнув пальцем в старшего:
– Ты начинай. Ну!
Сбиваясь и перебивая друг друга, пастушата поведали о том, как, разыскивая пропавших коровенок, обнаружили убитого стрелой пса и – невдалеке, верстах в двух от пастбища – забитых коров с вырезанными кусками мяса.
– Татары это, батюшка, – тут же высказал предположение старший, Никита. – Стрела-то татарская, а на становище – где коровушки резаные – мы мясо вяленое нашли и… и вот еще…
Шмыгнув носом, паренек вытащил из-за пазухи небольшой белый шарик и с поклоном протянул его господину:
– Соленый творог. У степняков такие, у татар.
– У татар, говоришь? – с неожиданной веселостью хмыкнул Павел. – А откуда знаешь, что соленый? Пробовал?
– Пробовали, батюшка, – Никита, а следом за ним и второй пастушок, Лекса – разом поклонились в пояс. – Там, на становище-то, этих шариков – целая россыпь. И следы копыт.
– Подкованные? – Ремезов насторожился.
– Не-е… не знаем, батюшка. Особенно-то не пригля-а-адывались.
– Не пригля-а-адывались, – поднимаясь с лавки, передразнил молодой человек. – Ладно, пес с вами: плетей за коров после получите, а сейчас – на двор, да ждите меня. Место покажете.
Плетей – оно, конечно, надо – немного, для острастки, как же можно подростков да без наказанья оставить? Обнаглеют, почуют волю, а на что им воля, когда мозги еще толком не выросли? От того лишь один непорядок и вредное сомненье в умах.
– Я с тобой, можно? – распахнула дверь опочивальни Полинка.
Оделась уже на восточный манер – в шальвары, так куда как сподручней в седле скакать. Башмачки тоже восточные – мягкие, зеленого сафьяна; поверх рубашки – узкий темно-голубой кафтан с серебряными пуговичками – не для застежек, богатства и красоты ради. Так же и поясок – наборный, серебряный, и браслетик на левой руке. Красивый такой, с узорами – крестики и уточки с шариками в клювах. Крест, само собой, христианский символ, уточка с шариком, совершенно наоборот – оберег языческий, восточный даже, с купцами булгарскими на Русь пришел. Таким вот образом – два в одном: язычество и христианство в одном флаконе. Такие уж были времена, впрочем, Российская Федерация и до сих пор страна двоеверная – некоторые людишки иногда и в церковь по большим праздникам зайдут, а в гороскопы да гадалкам верят, что совсем не по-христиански. То же – два в одном, в одном флаконе.
Боярышня, конечно же, во всем мужа спрашивала, как и положено, но… вот так сейчас спросила, таким тоном, что и не поймешь – то ли это у нее вопрос, то ли утверждение. Не брать? Пусть дома сидит, за хозяйством приглядывает? Да нет, нельзя так – явно обидится. Да и погода сейчас не такая жаркая, как все дни, вроде бы как попрохладнее… может быть, потому что еще утро? Хотя и не в одной погоде дело – не один Павел заметил уже, что молодая боярышня разумна не по годам, да приметлива – ни одна мелочь от внимания не ускользнет. Дотошная, как… как прокурорский следователь.
– Ладно, поедем, я смотрю – ты и оделась уже…
– Так, думаю, чего тебя задерживать?
Подойдя ближе, Полинка обхватила Павла за шею, поцеловала в губы… А глаза-то сверкали, сверкали чистым речным жемчугом!
– Голову-то не напечет? – Ремезов погладил женушку по волосам. – Солнце-то, эвон, как жарит!
– Не напечет. Ты ж знаешь, милый, не люблю я никаких шапок да платков. Ну, словно бы голову что-то давит.
– Мозги, наверное, – пошутил Павел и, углядев в очах красавицы-жены вспыхнувшую было обиду, тут же перевел разговор на другое: – А где браслетик-то твой? Ну, вот этому впору? – Ремезов коснулся левой руки боярышни. – Потеряла, поди? Так давай в Смоленске закажем, по осени вот съездим, и…
Полина радостно засмеялась:
– Ой, славно! Съездим, закажем… и еще что-нибудь купим этакое!
– Купим, купим.
– А браслетик я вовсе не потеряла, нет. Деве одной подарила, Малинке опятовской, да ты ее помнишь – на свадьбе у нас пела! Да у них там, в Опятах, певуньи все, надо по осени их снова позвать, песен попеть-послушать.
Дальнее пастбище оказалось широким заливным лугом, зеленым до невозможности, с ромашками, клевером и колокольчиками. Довольные, вполне упитанные с виду буренки, сгрудившись под ореховыми кустами в тень, неспешно жевали траву. На шее у каждой чуть слышно позвякивал колокольчик-ботало.
– Вот, – впереди, по тропинке, бежал Никита, за ним еле поспевал Лекса. – Сейчас я вам все покажу. Во-он туда коней поворачивайте. Только пригнитесь – ветки.
– Ага.
Полинка-то пригнулась вовремя, а вот Ремезов не успел, задумался, да и получил крепким суком в лоб – хорошо, глаз не вышиб. Приложился крепко – голова сразу загудела, как церковный колокол, на глаза выступили слезы.
– Ой, –
