Покоями хозяин постоялого двора называл летнюю неотапливаемую пристройку, нечто вроде светлицы или сеней с просторным ложем, обеденным столом и лавками, на которых обычно спали слуги. Брал он за нее с кого как… С Бутурлина попросил тридцать копеек в день. Вроде, если со столованием, не очень и дорого, однако примерно столько же зарабатывал в день хороший каменщик или плотник. Для Никиты Петровича, конечно, было дороговато, но куда деваться-то? Не в людской же — с шильниками да шпынями — жить. Помещик он или кто?
Так что расположились в покоях, в общем-то, даже с удобствами, разложив по сундукам вещи из переметных сум. Кафтаны, камзол… шпаги, пистолеты с карабином, порох…
— А пуль-то маловато!
Почесав затылок, Никита Петрович полез в кошель и, выдав пару серебряных монет, отправил Леньку за свинцом, наказав для начала пошататься по кузницам, а, уж коли там ничего не будет, так идти уже и на торг. Бывало, что кузнецы продавали не нужные обрезки, а еще можно было договориться о выплавке пуль подходящего калибра непосредственно в кузнице, за отдельную — не такую уж и большую — плату.
— Серебро береги, — напутствовал парня Бутурлин. — Старайся сторговать на всю деньгу, а то ведь дадут сдачу медяхами — что заведем?
Большая проблема имелась в те времена в государстве российском: серебро — и медь. Серебряные деньги и медные. Правительство царя Алексея Михайловича (точнее, некоторые, особо алчные московские бояре) издало особый указ, приравняв медные деньги к серебряным! То есть, к примеру, жалованье служилым людям — тому же Никите — платили медью, однако те же пять рублей медью это пять копеек серебром! Поди, проживи. А налоги, между прочим, брали серебряхами! Народишко, вестимо, роптал и потихоньку собирал силы для бунта.
— Да, и пульки возьми — для примеру, — вспомнив, Никита Петрович выскочил на крыльцо.
— Взял уже, господине, — обернулся в воротах Ленька. В нарядном зипуне поверх светлой рубахи, в сапогах, при цветном кушаке и шапке, парень явно важничал и сам себе нравился, даже вот, прежде чем пойти, тщательно расчесал мелким гребнем рыжеватые свои патлы. Как бы с девками не загулял! Тогда уж точно ни денег не видать, ни пуль… Может, Игнатку послать? Он помоложе, на девок пока что не падкий. Он-то не падкий… Однако смазлив. А в Тихвине такие девки, что сами на кого хочешь нападут. Одно слово — козы посадские! Не раз уж на них отцу Иосифу жаловались. Вот, в прошлогодье, помнится, заманили на сеновал двух монахов…
Нет, не надо Игнатку. Раз уж Ленька пошел, так пущай. Тем более парень не дурак, уж всяко, дело, как надо, сладит. Но серебро все же поберечь надобно. Очень уж мало их осталось — серебрях-то! Так откуда многу-то взяться, коли жалованье — медью, а налоги да все платежи — серебром! Бутурлин, как дворянин, налоги, конечно, не платил… зато сколько отдавал за патент лоцманский! Между прочим, каждую навигацию. Нынче б тоже не забыть. О-ох, опять траты.
Отправив Леньку, Никита Петрович отправил оставшегося слугу в кабак, за квасом. Игнатко управился быстро, принес корчагу и даже вернул медяки (квас-то стоил, как и пиво — шесть медных копеек ведро).
— А что, нынче кабатчик наш доброхот? — пряча деньги в кошель, усмехнулся лоцман.
Игнатко повел плечом:
— Сказал — за встречу. Подарок!
— Ну, подарок так подарок… Ставь на стол да бери в шкафу кружки.
Намахнув кружечку холодного кваску, Бутурлин удивленно крякнул — квас-то оказался хмельным, а варить такой строго-настрого запрещалось особым уставом. Обыватель должен хмельное в царевых кабаках пить! Там и оставлять все свои денежки.
— Хорош квасок! — оценил Игнатко.
Никита Петрович хмыкнул:
— Ишь ты, понравилось! Вот что… Чем тут пианствовать, так сбегай-ка на пристань, на Тихвинку-реку. По рядкам на торжище пройдись. Погляди, поспрашивай — нет ли купцов из Ниена?
— Погляжу, господине, — поклонясь, холоп одернул рубаху и, подпоясавшись цветным кушаком, со всем проворством бросился исполнять господское поручение.
— От молодец, отроче, — одобрительно покивал Никита. — Всегда бы так.
* * *Встав у колокольни, что на перекрестье улиц, тиун Акинфий Худяков старательно высматривал своего хозяина. Новгородский боярин Анкудей Иванович Хомякин должен был припожаловать со многочисленной свитою как раз в эти дни — как всегда, навестить дальнюю свою вотчину, глянуть, что там, да как.
Прихватив с собою с полдюжины холопов, управитель встречал боярина, как и положено преданному слуге. Явился загодя, за три дня, — имелись тут, на посаде, у Хомякина небольшие хоромки, там он обычно и останавливался, отдыхал, да заглядывал на молитву в обитель. Молился чудотворной иконе, отцу Иосифу, архимандриту, почтение свое выказывал… А как же! Как же без этого-то? Никак нельзя.
Однако же уж пора бы боярину заявиться. Он завсегда на погосте Липно ночует, перед посадом… а от него до Тихвина не так уж и далеко. Ежели с утра — даже и не очень-то рано — выехать, так уже должны бы и быть.
Выпрямившись, обычно сутулый Акинфий приложил к глазам левую руку — от солнышка, чтоб не слепило. Правую, увы, не мог — супостаты незнаемые из пищали пальнули, хорошо — пуля-то навылет прошла. А рука-то болит, до сих пор тряпицей замотана.
Про супостатов тех тиун, к слову, догадывался — кто б это мог быть. Даже не догадывался — а знал точно, холопи соседушку, Никитку Бутурлин со людищи, чтоб им пусто было, опознали! Вот ведь тати! Проведали, верно, про своих, что Акинфий велел на озерке имать. И правильно велел, неча по чужим озерам шариться да чужую рыбу ловить! Крючки они ставили — ишь ты. Так никакой рыбы не напасешься, ежели каждый начнет. За этими шпынями бутурлинскими — глаз да глаз. Вот, боярину все обсказать, пожалиться — уж он-то найдет на шпыней управу. Хорошо бы, конечно, было б кого-то из бутурлинских схватить да пытать, чтоб в нападении признался да на господина своего показал. Ничего, схватим еще, имаем. Вот можно как раз у озерка еще разок засаду устроить. Или — в малиннике. И тогда уж…
Оп!
