Присмотрелся Акинфий, да глазам своим не поверил. Щелкнув пальцами, Митьку, холопа дворового, подозвал:
— А глянь-ко, Митяй, кто это там, на углу? На Белозерской? Не из бутурлинских ли холопей отрок?
— Из бутурлинских, — с первого взгляда опознал Митяй. — Игнатом кличут. Прошлолетось на сенокосе он девок наших гостинцами угощал. Еле прогнали!
— Ага, ага, — быстро осмотревшись по сторонам, тиун ухватил холопа за рукав и, понизив голос, приказал схватить отрока да тащить в снятые хоромы.
— В харю ему тресните да волоките, будто пьяного, — недобро прищурился Худяков. — Народу тут много, да и кабаки рядом. Никто ничего и не сообразит.
Митяй сдвинул на затылок шапку:
— А буде, батюшко, не один он тут?
— Да один, вон стоит… не видно, что ли? Вон, вон к суконным рядкам пошел! Идите, имайте, живо!
Понятливо кивнув, холоп махнул рукой своим. Сам Митяй был парнем неслабым, да еще трое таких же оглоедов — куда слабосильному бедолаге деться? Нет, конечно, заметил бы, так, может, и убежал бы… Однако и хомякинские людищи не лыком шиты!
Митяй все сделал так, как наказывал тиун. Подошел сзади, пихнул отрока локтем в спину:
— Ты почто толкаешься, чуча?!
— Я?!
Игнатко повернулся… Да так и осел, словно опустевший куль. Хороший вышел удар, смачный. Главное, никто и не ухом не повел, да особо-то и не заметил. А и заметил, так заступаться да с такими оглоедами в драку вступать — оно кому надо? Ясен пень, никому.
Подхватили отрока под руки, поволокли. Шапка с несчастного бедолаги упала в пыль, потерялась, сапогами затоптанная.
Потерев руки, Акинфий довольно хмыкнул, глянул вокруг… И тут же серое, вытянутое, как у снулой кобылы, лицо его озарилось вдруг самой широкой улыбкой. Обнажились щербатые зубы, реденькая бороденка задрожала от счастья. Еще бы — за рядками, на Большой Проезжей улице, показался знакомый возок, обитый темно-синим сукном. Перед возком гарцевали на сытых конях трое всадников, в зеленых кафтанах, с саблями и плетьми — разгоняли зазевавшийся народец:
— А ну, посторонись! А ну, дор-рогу! Не видно — боярин-батюшка ехать изволит! Дор-рогу, кому говорю!
Позади возка тоже хватало оружных — военные холопы. А что? Времена нынче лихие. Как же без охраны, да в дальний путь?
— Ой, батюшко! — не добежав до возка, Акинфий бухнулся на колени в пыль, выкатил слезившиеся глаза. — Милостивец наш… Приехал! Дождалися.
Один из конников — молодой парень в татарской квадратной шапке — подскочив, уже занес было плеть… Хорошо, другой — постарше — окликнул:
— Не бей, Ерема! Это тиун наш, Худяков Акинфий.
— Что там еще? — высунулась из возка жирная свиная рожа с маленькими глазками и светло-рыжей бородою, кокетливо заплетенной в две косички.
— Батюшка наш, Анкудей Иваныч! — завидев боярина, заблажил тиун. — Подобру ли добралися?
— А! Акишко, — узнав, Хомякин ухмыльнулся, щеки его расплылись, глаза еще больше сузились. — Ну, что там на усадьбе? Да хватит уже в пылище валяться! Вставай, да беги рядом с возком… Докладывай!
В тот же миг управитель вскочил на ноги, пристроился к возку, побежал, несмело держась за дверцу. Не очень-то удобно вышло бежать — возок-то ехал не так-то и быстро… но и не очень медленно. Идти — отстанешь, бежать — вперед убежишь. Вот и перебирал тиун ногами, как бычок-трехлеток на случке.
Надо отдать должное, Худяков все ж оказался ловок! Пока возок с боярином катил к снятым хоромам, тиун успел обсказать все, особенно — про нападение бутурлинских.
— Мало того, милостивец, что озерцо ваше они своим считают… Так ведь еще, шпыни, целый разбой учинили! Вон в руку поранили, ага…
— За руку получишь, — нахмурясь, пообещал Анкудей Иваныч. — А шпыней этих… Ужо! Ужо…
Обрадованный господской милостью, управитель попытался было поцеловать боярину руку, да не смог — неудобно оказалось, не дотянуться.
Впрочем, Хомякин был настроен по-деловому, сразу же уточнив, ессь по разбойному делу видоки-свидетели?
— Да как же не быть, батюшко Анкудей Иванович! — чмокнув губами, радостно заверил Акинфий. — Полно видоков! И наших, и… Вот как раз посейчас шпыня бутурлинского имали. Я велел в хоромы гостевые тащить…
— То верно, — боярин одобрительно кивнул. — Пущай пока в подполе посидит… А уж опосля… Самолично пытать стану! А как все выложит, целовальников кликнем! Да гонца — в Разрядный приказ!
— Ой, батюшко… Ой, солнце наше! — едва не споткнувшись, тиун умильно прищурился и замедлил шаг — возок поворачивал к хоромам.
Славно ехал боярин! Четверка лошадей — цугом, кучер осанистый… Да и сам-то Анкудей свет Иванович дородством обижен не был! Руки мягкие, белые, а живот — вдвоем не охватишь. И одет, ах, как одет! То-то все и оглядывались! Кафтан нарядный летний, тонкого заморского сукна, цвета изумрудно-зеленого, да поверх него желтая, с золотым шитьем, ферязь с длинными, завязанными позади, рукавами.
Поверх ферязи еще б и соболью, крытою парчой, шубу — да жарко нынче, шубу боярин скинул. И так молодец хоть куда!
Завидев кавалькаду всадников и богато украшенный возок, местные служки бросились отворять ворота. Распахнули, встали по сторонам, кланялись. Сам хозяин в лучшем своем кафтане вышел встречать дорогого гостя. Низкого росточка, коренастенький, с черной квадратной бородою, он чем-то напоминал крепенький такой гриб боровичок. Рядом с «боровичком» держала хлеб-соль юная девица-красавица, в синем, поверх белой рубахи, сарафане, в кокошнике, с нарумяненными щеками и сурьмеными бровьми. Такая уж тогда была мода, по мнению Бутурлина, к слову сказать, не очень-то и красивая. Барышни юные — и не очень — прежде, чем выйти куда, лица белили, ровно как штукатурку накладывали, затем — поверх белил — румяна, да — брови и ресницы — сурьмой. Еще зубы отбеливали… тоже какой-то дрянью, зубы после того чернели, портились. Да от сурьмы да белил — вред один женскому здоровью… а ежели учесть что рожали лет с четырнадцати и каждый год — так годам к тридцати — старуха! Опущение матки, букет женских болезней и скорая смерть. Долго тогда не жили. Особенно — женщины.
— Ай, Анкудей Иванович! Гость-то какой, гостюшко! — кланяясь, растекся в елейной улыбке хозяин хором. — Ой, мне, худородному, честь-то какая! Ой, честюшко. Обед уж спроворили, когда отведать
