Кузичкина думала. Это называлось – распустила Дуня косы. Перед молодцом в защитной маске.
– Задёрните все шторы.
Задёрнул. Подкрадывался во мраке. На ощупь стал снимать. Дыхание – задавил. До помутнения в башке. Потом из кухни принёс тёплой воды. Теплой мокрой тряпкой омыл тощую спину. Вытер махровым полотенцем. Хотел и с грудью так же проделать – сразу взвыли в темноте.
– Ладно, ладно. Ухожу. – Нащупал руку женщины. Направил: – Вот тазик и тряпка. И полотенце.
И приходил в себя на кухне, сдёрнув маску и вытирая пот с лица. Какие тут к чёрту спальни, какие скачки в них! Со стыда бы не сдохнуть. И ей, и мне.
<p>
<a name="TOC_id20237776" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20237777"></a>4
Пока Табашников собирался, Агеев докладывал о погоде за бортом: «Сегодня минус 5. На дороге гололёд. Тротуары – костоломы. Люди на них – что тебе трепещущие балерины. В общем – красота!» Сам был в литых калошах. В любимых.
Осторожно шаркались по льду Широкой, но Агеев успевал о своём. О зяте: «Натура дурака нередко бывает сложной. Дурак может даже иногда прикинуться умным. Косить какое-то время под него. Однако скоро снова рушится в дурость. Всё вновь тонет у него в пустых словесах». Табашников тоже косил. Только под глухого. Дескать, не слышу. Озабочен. Как бы не навернуться на таком льду. Агееву лёд не помеха. Поливал.
Да замолчи ты! Под ноги смотри!
Навернулся-таки болтун. Ноги взмыли выше головы, одна калоша полетел в небо, шляпка в сторону. Но старикан изловчился в воздухе и приземлился (приледнился) на локоть и бедро.
– Живой? – поднимал Табашников. Скользя, добрался до шляпки и калоши. Вернулся. Как инвалиду с поджатой ногой, обул Агееву калошу. Шляпку – нахлобучил. Будто пьяному. Подхватил под руку: – Давай к домам. Там хоть вдоль стенок и заборов.
Вдоль стенок и заборов Агеев хоть и цеплялся за друга, хромал, но говорил, не унимался: «Все эти недоделки во дворе и на улице – это памятники его дурости. Останутся, будут стоять века». Да заткнись ты! – опять хотелось сказать Табашникову. Но терпел.
Кое-как дошли.
Сидели в обширном операционном зале банка. С талонами в руках ждали. Всегда неожиданно ударял загробный колокол, спрятавшийся где-то в потолке – и сразу за ним слышался ласковый приглашающий голос. Колоколу и голосу не доверяли, таращились ещё и на электронное табло. Агеев успевал поглаживать вытянутую отшибленную ногу.
– Болит?
– Ништяк. – Прямо опять бесшабашный пацан. Навернувшийся на глазах у других пацанов.
Снова таращились на табло и вздрагивали от загробного колокола.
В последнее время Табак шкурой начал чувствовать, что деньги, которые привёз с собой, катастрофически тают, уходят сквозь пальцы. До пенсии же здесь ему – как до голубой страны за горизонтом. Нужно было что-то делать. Как-то приостановить своё падение хотя бы на время. Как-то отодвинуть полный крах.
– Депозит! – безапелляционно заявил два дня назад Агеев. – Только депозит! Деньги должны работать! – Добавил по секрету: – Умница Маша тоже немного припрятала. Так сказать, в чулок. Не все денежки Андрей у нас вытягал.
И вот они здесь. Два старых дурака. В Сбербанке России. Самом надёжном. Самом выгодном. С целыми тремя процентами годовых!
Прозвучал загробный и вступил ласковый за ним.
– Чего сидишь? Тетеря! Твой номер!
Агеев сразу похромал.
– Да не туда! Не туда!
Агеев исправился. Похромал в другую сторону. И чуть погодя гордо уселся перед менеджером. Девицей, похожей на внимательного паучка в очках. С раскинутыми лапками. Лысина говорящего старика – уже золотой слиток Народного банка.
Через минуту дошла очередь и до Табашникова. Табашников несколько оторопел, сев за стол. Прямо напротив него оказался детина из зала бодибилдинга. В белой рубашке с коротким рукавом, с двумя бицепсами размером в арбузы. (Как тебя сюда занесло? – успел подумать несчастный, прижимая к груди пакет с деньгами.)
– Какой депозит желаете? – вдруг детским дискантом пропел детина.
Табашников, когда отходил от стола, – оборачивался.
В кассе ему приказали прямо в ухо. Из динамика перед пуленепробиваемым стеклом:
– Деньги кладите в лоток. Лоток двигайте вперёд.
Поспешно начал класть деньги и двигать лоток. Девица за стеклом устало, небрежно, как фокусник, совала стопки в машинку, выхватывала просчитанные, хомутала резинкой.
– Распишитесь, где галочки.
– Всё? – сунулся к динамику пенсионер.
– Всё, – сказали ему и отключили динамик.
Агеев, когда сдал деньги, откашлялся и хотел солидно начать с девицей дискуссию о денежной массе. Как её сохранять. В какой лучше держать валюте.
– Всё! Не мешайте работать! – И тоже отключили динамик. Финансист повернулся к другу: это как?
Истерично хохотали на крыльце, освобождались от пережитого.
И вновь раскрыли рты. Из подъехавшего чёрного лакированного авто вылез невысокий пузан в расстёгнутом пиджаке и представительная Кугель в штатском – в жакетке, белой кофточке и чёрной, смелой юбке выше колена. Которую она, идя к крыльцу, оглядывала и поправляла.
Не сговариваясь, ринулись с крыльца в разные стороны. Будто после крика – «атас!».
Нашлись в каком-то дворе за зданием банка.
Избегали смотреть друг на друга. Тем не менее Агеев растягивал слова. Как всё тот же мальчишка. Только теперь съехавший, опупевший:
– Вот эт-то да-а. Деньги приехала класть. Много. Большую взятку.
– Точно! – вторил ему Табашников. – Пузатый в сумке дотащил.
Дескать, а мы тут ни при чём. Мы – бедные. Зашли в банк просто так. Из любопытства.
Табашников вдруг сказал:
А как мы чесанули с тобой, Гена. Любо-дорого было посмотреть. У тебя памперс сухой? Гена?
Опять закатывались. Ходили, гнулись, сучили ногами. Дотужились до того, что и впрямь пришлось бежать и скрыться за чей-то гараж. И уж там отливать.
О походе в банк нужно было отчитаться перед Машей. Сидит, наверное, изводится. Ни звонка ей на мобильный, ни самого шлынды мужа. Не посеял ли деньги, думает. Или вовсе – вырвали, отобрали сумочку. Да ещё дали по башке, подмигнул другу Агеев, доставая телефон. Не успел набрать – мобила зазудела прямо в руке.
– Да, Маша.
– Ну? Где ты? Двенадцать часов! Cходили?
– Всё в порядке, Маша, – захлёбывался от радости супруг. – Операция прошла успешно. Больной будет жить.
– А Женя?
– У него посложнее. Хирург чуть не оттяпал у него лишнее, мужское, мешающее. Но Женя не дался. Тоже остался жив.
– Вот балабол! Давайте скорей домой, обедать. Накрываю на стол, жду.
Отключилась. Схватила внучку и начала кружить: «Ах ты моё сущее наказание! Ах ты моя золотая!»
Андрей Геннадьевич Агеев, приехавший на обед, насторожился – за накрытым столом два старика вели себя как заговорщики. Как будто по лимону выиграли. В подпольном казино. Наликом. И зажали. Перемигивались, со смехом говорили о каких-то хирургах, о каком-то бодибилдинге, а на него, хозяина, не обращали внимания совсем.
Мария Никитична (мать) тоже вела себя странно. Вместо жаркого на двух тарелках, подала жаркое на одной, без салфетки под ней. Нож и вилку положила неправильно. Перепутала стороны. А сама уже подсела к
