— А её мать? — спросила я.
— Я проводила её к тифозной юрте, — прошептала госпожа Римас.
Я села возле брата. Поправила тряпье и рыбацкие сети, которыми он был укутан.
— Я так устал, Лина, — сказал он. — У меня дёсна и зубы болят.
— Понимаю. Вот закончится буря, поищу тебе еду. Тебе нужна рыбка. А её здесь хоть завались, полные бочки. Нужно только украсть.
— М-мне так холодно, — дрожал Йонас. — И ноги не выравниваются...
Я нагрела несколько кусков кирпичей и подложила ему под ноги. Нагрела кирпичик и для Янины. От цинги её лицо и шея теперь были в крапинку, а кончик носа у неё стал чёрным — от обморожения.
Я поддерживала огонь, хотя это не сильно и помогало. Дрова приходилось использовать по чуть-чуть, экономить то, что у нас имелось. Кто знает, когда закончится буря. Я смотрела на то место, где раньше лежала наша мама, где были мама Янины, господин с часами, Повторитель. На полу юрты зияли пустые места.
Я легла возле Йонаса, накрыв его своим телом, — так, как мы грели маму. Обняла его, взяла за руки. Ветер бил в нашу рассыпающуюся юрту, а вокруг летал снег.
Нет, так это закончиться не может. Не может! О чём жизнь у меня спрашивает? И как я могу ответить, если не знаю вопроса?
— Я тебя люблю, — прошептала я Йонасу.
84
Буря улеглась через день. Йонас с трудом мог разговаривать. У меня суставы словно замёрзли и едва гнулись.
— Нам сегодня нужно работать, — сказала госпожа Римас. — Нам нужен хлеб, дрова.
— Вот-вот, — согласился Лысый.
Я понимала, что они дело говорят. Но сомневалась, что у меня хватит сил. Я посмотрела на Йонаса. Он лежал на доске и не двигался: щёки запали, рот приоткрыт. Вдруг он поднял веки; взгляд у него был пустой.
— Йонас! — Я быстро села.
С улицы послышался какой-то шум. Кричали мужчины. Йонас немного пошевелил ногами.
— Всё хорошо, — заверила его я, пытаясь отогреть ему ноги.
Дверь юрты резко отворилась. Заглянул какой-то мужчина. Он был в гражданской одежде — в шубе и толстой тёплой шапке.
— Больные есть? — спросил он по-русски.
— Да! — ответила госпожа Римас. — Мы больны. Нам нужна помощь.
Мужчина зашёл. У него был фонарь.
— Пожалуйста, — сказала я. — У моего брата и этой девочки цинга. И мы не можем найти одного из наших друзей.
Мужчина подошёл к Йонасу и Янине. Вздохнул, выпустив из себя длинный поток русской брани, что-то крикнул. В дверь просунул голову энкавэдэшник.
— Рыбы! — приказал он. — Сырой рыбы для этих детей — срочно! Кто ещё болен? — Он взглянул на меня.
— Я здорова.
— Как вас зовут?
— Лина Вилкас.
— Сколько лет?
— Шестнадцать.
Он оценил ситуацию.
— Я помогу вам, только здесь же сотни больных и мёртвых. Мне нужна помощь. Есть в лагере доктора, медсёстры?
— Нет, только ветеринар. Но... — я запнулась. А вдруг и он умер?
— Ветеринар?! И всё?! — Он покачал головой и закатил глаза.
— Мы можем помочь, — сказала госпожа Римас. — Мы ходим!
— А вы, дед? Мне нужны целые бригады, чтобы варили юшку и резали рыбу. Этим детям нужна аскорбиновая кислота.
Не к тому он обратился. Лысый же никому не помогает. Даже себе.
Тот поднял голову.
— Да, помогу, — ответил Лысый.
Я взглянула на него. Он поднялся на ноги.
— Помогу, если сначала вы займётесь этими детьми! — уточнил Лысый, указав на Йонаса и Янину.
Доктор кивнул и сел подле Йонаса.
— А НКВД позволит вам помогать нам? — спросила я у доктора.
— Должны. Я — инспектор, и могу отдать их под трибунал. Они хотят, чтобы я поехал и доложил, что здесь всё хорошо, ничего особенного. Даже ждут этого.
Он сделал быстрое движение рукой в мою сторону. Я выставила ладони вперёд в защитном жесте.
— Доктор Самодуров! — представился он, протянув мне руку.
Я смотрела на эту руку, замерев от такого проявления уважения.
Мы работали под его руководством. В тот день каждый получил миску горохового супа и полкило рыбы. Доктор помог нам запастись рыбой на случай будущей непогоды и обустроить кладбище для более чем сотни покойников, среди которых оказался и господин, что накручивал часы. Он замёрз до смерти. Доктор вызвал на помощь туземных охотников и рыбалок, которые проживали в радиусе тридцати километров от нас. Они приехали на собаках и привезли шубы, тёплую обувь и другие нужные вещи.
Через десять дней он сказал, что ему пора ехать в другие лагеря, где тоже страдают депортированные. Я отдала ему все свои письма для Андрюса. Он пообещал их отправить.
— А где ваш отец? — спросил он.
— Погиб в красноярской тюрьме.
— Откуда такая информация?
— Иванов сказал моей маме.
— Иванов сказал? Хм-м, — покачал головой доктор.
— Вы считаете, что он солгал? — быстро спросила я.
— Ох, Лина, я не знаю... Я много в каких тюрьмах и лагерях бывал, ни одно из тех мест и близко на таком отшибе не было — но там десятки тысяч людей... Я вот слышал, что известного аккордеониста расстреляли, — а потом, спустя два месяца встретил его в тюрьме.
У меня сердце ёкнуло.
— Вот и я маме говорила! Может, Иванов неправду сказал!
— Да не знаю, Лина. Но, скажем так, я не одного такого «покойника» встречал.
Я кивнула и улыбнулась — во мне просто не помещался тот источник надежды, что доктор только что открыл передо мной.
— Доктор Самодуров, а как вы нас нашли? — спросила я.
— Николай Крецкий...
85
Йонас постепенно шёл на поправку. Янина снова разговаривала. Господина с часами похоронили. Я вцепилась в ту историю про аккордеониста и представляла себе, как мои рисунки дойдут до папы.
Я рисовала всё больше и больше, думая, что с весной, может, найду способ ещё как-то передать весточку.
— Ты мне говорила, что те эвенки[11] на собачьих санях помогли доктору, — сказал Йонас. — Может, они и нам будут помогать. Похоже, у них много всего есть.
Да. Наверное, они нам помогут.
Мне всё время снился один и тот же сон.
Я видела, как по лагерю в метелицу ко мне идёт какой-то мужчина. И всякий раз просыпалась, не успев увидеть его лицо, но однажды мне послышался папин голос.
— И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?
— Только та, чей папа опаздывает, — поддразнила его я.
Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.
— Я не опоздал, — сказал он
