За все это время Дженни почти ничего не узнала о своей тюрьме. Даже не выяснила, что это за место. Выщербленный камень покрывали лишайник и плющ, что наводило на мысль, что она за главными воротами. После приезда в город Дженни мало что видела, кроме поместья и Купеческого района. Откуда ей знать, может, некоторые кварталы Рошели располагались в лесу? Или это был разрушенный квартал, в каком она до сих пор не бывала. Но в ее крошечном мирке царила непривычная тишина. Ни грохота экипажей, ни криков зазывал, ни стука молотков, ни детского плача – только птичье пение. Дженни не знала ни одного района своего нового города – или любого города, – где было бы так тихо. Более того, она ни разу не слышала колоколов Гром-галимуса.
Они отвезли меня за город, но куда и зачем?
Дженни попыталась вспомнить ночь, когда ее схватил Виллар. Воспоминания путались, словно кошмар через несколько часов после пробуждения. Она видела смерть Девона. Виллар хотел, чтобы Дженни ее увидела, но дело было не в гордости. Этот человек не являлся профессионалом – ни умело перерезанного горла, ни точного удара клинком. Убийство было свирепым и кровавым. Виллар несколько раз пырнул Девона коротким ножом. Жестокость и кровь парализовали Дженни. Она не была изнеженной дебютанткой, прежде чем влиться в ряды аристократии, частенько играла в карты и производила на мужчин впечатление своим умением пить, но подобного ей наблюдать не доводилось. Когда человека убивают так близко, что его кровь брызжет на тебя, этого вполне достаточно, чтобы испугаться. Дженни не могла пошевелиться, не могла думать. Потом ей на голову надели мешок и туго затянули. Затолкали в телегу, накрыли грубыми одеялами и увезли.
Слишком напуганная, чтобы кричать или плакать, Дженни сжалась в комок, чего не делала с восьмилетнего возраста. Была уверена, что ее вот-вот убьют. Сохрани она способность соображать, запомнила бы время поездки, повороты, ухабы или звуки, но она могла думать лишь о том, с каким звуком нож снова и снова входил в грудь Девону. Это и хриплое бульканье, доносившееся из его рта. Он пытался что-то сказать, наверное, «пожалуйста, хватит», но Дженни не была в этом уверена. Когда телега наконец остановилась, некоторое время Дженни несли, после чего бросили в камеру. Ей на шею надели металлический ошейник, и его цепью приковали к стене. Хлопнула дверь, щелкнул замок. Замок, не щеколда. Это она заметила. Лежа на холодном полу, с мешком на голове, Дженни слушала приглушенный разговор похитителей. Воспоминание о споре было весьма четким, поскольку сулило надежду. Она запомнила его слово в слово.
«Откуда кровь?» – со страхом спросила женщина.
«Она была не одна», – ответил Виллар.
«Кого ты убил?» – В голосе женщины прорезался гнев.
«Не знаю, какого-то придворного».
«Никто не должен был пострадать!»
«Никто не должен был сопровождать ее. Он меня видел. Ты предпочла бы оставить свидетеля?»
«Это плохо».
«Ничего не поделаешь. Смирись».
Дженни уцепилась за самую важную реплику в разговоре: никто не должен был пострадать. Если это правда, возможно – даже наверняка, – ее не убьют.
В ту первую ночь она ждала несколько часов, прежде чем убедилась, что осталась одна. Потом нащупала узлы, развязала веревку и сняла мешок. Увидела маленькую каменную комнатку без окон, с единственной дверью. В щели по краям проникал слабый свет, а также отвратительный уксусный запах. Дверь была новой и очень крепкой. Свежая древесина еще пахла лесом, из отверстий от сучков сочилась смола. Ошейник на Дженни был закрыт и пристегнут к цепи большим железным замком, который лежал у нее на груди, словно безвкусная подвеска на жутком ожерелье. Другой конец цепи крепился болтом к противоположной от двери стене. Дженни могла свободно перемещаться по комнате, но и только. По полу была рассыпана мятая солома, вероятно, призванная служить постелью. Каждую ночь Дженни собирала ее в кучу – и каждое утро солома оказывалась разметана по всей камере, что наводило на мысли о снах Дженни. Она их не помнила, однако не сомневалась, что приятными они не были. У нее имелись ведро, солома и два на удивление толстых шерстяных одеяла. Дженни ложилась на одно и закутывалась в другое, подтыкая края под ноги и плечи. В камере было холодно, но, благодаря одеялам, терпимо. Дженни могла спать, а это уже кое-что.
Она не пострадала, и у нее ничего не отобрали. Конечно, когда Дженни вытащили из экипажа, на ней было только платье, туфли и кошелечек на запястье. Она удивилась, что похитители не забрали кошелек. Денег в нем почти не было, так, несколько серебряных монет – аварийный запас, как Дженни говорила, – но зачем ее похищать, если не ради денег? В кошельке также лежал еще один предмет, ключ от ее дорожного сундука. Переезжая в Рошель, она использовала для багажа большой матросский сундук и оставила его в своей комнате в качестве единственного хранилища личных вещей. Эти вещи не представляли ценности ни для кого, кроме Дженни. В сундуке хранились воспоминания и сувениры. Бутылка виски на память о «прежних днях», дневник, материнские кольца, которые были Дженни малы, и письма отца. Она хранила их в сундуке, не хотела, чтобы Лео прочитал, как сильно Габриэль ненавидел его за то, что герцог «украл» у него дочь. Теперь ни сундук, ни платье, ни туфли не могли ей помочь – однако монеты и ключ превратились в сокровища. Дженни сразу спрятала их в камере, в трещинах между камнями, опасаясь, что тюремщики заметят и отберут кошелек. Она не могла лишиться своих сокровищ.
Большую часть времени Дженни сидела в камере одна. Радовалась, что Виллар редко здесь появлялся, а когда все же он приходил, его визиты были милосердно короткими. Непредсказуемый и бранчливый, Виллар спорил с женщиной, оскорблял Дженни и злорадствовал по поводу чужих ошибок, после чего обычно уходил в гневе. Дженни предпочитала другого стража. Женщина была тихой, сдержанной и уважительной.
Шум снаружи заставил Дженни замереть. Она спрятала монету, приблизилась к двери и прижалась к ней щекой, чтобы выглянуть через трещину. С облегчением увидела, что это не Виллар. Возле входа выжимала мокрую от дождя шаль женщина, которую Виллар называл Меркатор Сикара.
* * *Меркатор стянула мокрое платье и уронила на пол. Она давно оставила попытки сохранить его и, смирившись с неизбежным, покрасила платье целиком, но это не помогло. Перед и рукава были темнее. Однако платью досталось меньше, чем коже Меркатор. Сливочно-белая ткань посинела, а смуглая кожа стала сине-фиолетовой. Обнаженная,
