— Серьезно?! — переспрашиваю, будто не веря, и включаю ночник.
Собственно, так и есть.
Поэтому я хочу видеть ее глаза.
Свет, хоть и неяркий, застает Настю врасплох. Она отступает, пятится и садится на кровать. Пытается держаться уверенно, но все равно остается беззащитной. Я хорошо знаю, чтобы довести ее до такого состояния, нужно постараться, и все во мне вздрагивает от желания наказать обидчика. Даже спустя годы я не могу контролировать этот порыв. Этот импульс, приводящий меня в особую концентрацию, называемую боевой готовностью.
— Что же случилось? Что тебя толкнуло к этому разговору? — сажусь рядом с ней. Но не трогаю. Еще даже не касаюсь ее.
— Почему что-то обязательно должно было случиться?
— Потому что до этого ты отгораживалась от меня бетонной стеной.
— Ты от меня тоже.
— Я тоже, — спокойно соглашаюсь с ее утверждением, — но ведь это не я тебе сегодня позвонил.
— Конечно, — тихо говорит она после недолгой паузы. — Зачем тебе это нужно, правда же?
Настя так резво вскакивает с кровати, что я не сразу успеваю ее перехватить. Но все же попытка сбежать проваливается. Только не сейчас. Только не от меня.
— О, нет. Я тебя не отпущу. Слишком поздно. — Ловлю ее в прихожей и тащу обратно. Не в спальню — в гостиную.
— Мне просто нужно кое-что сказать тебе, а потом делай с этим, что хочешь… — отрывисто говорит она.
— Хорошо. Мы поговорим. Утром.
Прижимаю Настю к себе, чувствую через слои нашей одежды ее горящую кожу, чувствую каждый натянутый нерв… и с меня словно срывает все скрепы. Я толкаю Климову на диван, разворачиваю к себе спиной и расстегиваю молнию. Сдираю с нее это чертово платье и жадно стискиваю в руках теперь уже голую. Возбуждение рвет вены. В джинсах у меня становится тесно.
Дрожат Настины плечи. Ладонью глажу спину, приникаю к ней щекой. Губами. Дыхание теряется, и кружится голова, когда вдыхаю ее запах. Он много лет преследовал меня, но был недосягаемым.
Иногда я чувствовал его во сне. Так осязаемо, что становилось дурно.
Но все, что происходит сейчас, не сон. Настя здесь. Ее стройное белое тело уже подо мной.
Она не издает ни звука — трепещет как натянутая струна. Дышит то прерывисто и часто, то медленно и глубоко. Целую ее плечи, шею, тяжелое дыхание отдается у меня в ушах, как и громкое биение сердца. Наша обоюдная страсть граничит с сумасшествием. Пока я стаскиваю с себя футболку, она с себя — трусики. Не успеваю раздеться, Настя забирается мне на колени. Обнимает за плечи, приникает всем телом. Сжимает бедрами.
— Ты хочешь подразнить меня? Я не вынесу этих игр. Точно. — Годы сумеречной по ней тоски делают мое желание невыносимым.
— Нет, просто хочу быть сверху. Скажи, что хочешь меня.
— В этом есть сомнения?
— Ни капли. Но мне нужен мой Ник… мой… мне нужен мой любимый мальчик.
— Настя… — Хочется верить, что страсть Климовой рождена тоской, чувствами, а не мимолетным всплеском.
Хочется, хочется, хочется…
— Не хочу, чтобы ты равнодушно трахнул меня. Мне не это нужно…
Мне тоже не это. Если бы я нуждался в бездумном, бессмысленном сексе, он бы уже случился. Настя бы позволила все, что я захочу.
Глажу ее тело, сходя с ума от ощущения округлой груди под моей ладонью. От изгиба тонкой талии… От влаги, которую ощущаю пальцами, спустившись ниже по ягодицам.
— Я так люблю твои руки… — шепчет она, — и я так люблю тебя…
Я тоже тебя люблю…
Целую ее в губы, приоткрытые и горячие. Пью сладость с языка, мучая нас обоих этим жадным поцелуем. Настины руки, доселе бывшие мягкими, хищно обнимают меня за плечи, и дрожь волной бежит по спине от ощущения впившихся в кожу ногтей. Я был бы уже в ней, если бы не джинсы. Чуть отталкиваю ее, чтобы освободиться от них. Затем снова увлекаю на себя, сжимаю ягодицы, вжимаюсь в нее, вхожу. Мы знаем, что это будет быстро, и нам этого не хватит, чтобы насытиться. В крови у нас обоих плещется неуемная жадность.
Это не может быть медленно.
Не сейчас. Нет сил остановиться, замедлиться, отдышаться.
Нас разрывает голод, росший внутри годами.
Иссушает неодолимое желание прильнуть друг к другу и не отпускать.
И держит страх. Что испытанное удовольствие будет ложным умиротворением перед новой болью…
Озноб. Раскаленные виски. И внутри уже тесно наслаждению. Оно тягучей лавой горит внизу живота и беспокойным огнем бежит по венам. Укладываю Настю на спину, каждым новым толчком выбивая из нее вздох-стон, пока она не изгибается в судорогах экстаза.
Глубже в нее, теснее к телу…
Чтобы последняя обжигающая волна прихлынула к самому сердцу…
Еще не отпустила сладкая дрожь, а уже хочется еще. Потому что нескольких минут, чтобы насытиться друг другом, бесконечно мало. Меня обнимают ее горячие влажные руки — я соскучился по этим рукам. Целуют мягкие губы — я соскучился по этим губам.
Меня греет ее частое, еще не усмиренное после пережитой страсти дыхание.
Хочется еще…
Сколько раз я обнимал ее вот так. Оборачивал полотенцем после душа, вытирал как маленькую. Сколько раз нес из ванной в спальню на руках.
Первый раз это случилось, когда ей было очень плохо. Сейчас должно быть хорошо, но мне почему-то хочется сделать так же, и руки сами воскрешают этот погребенный в прошлой жизни ритуал.
Я вытираю ее плечи, оборачиваю тело большим полотенцем, беру на руки и несу в спальню. Настя обнимает меня, пряча лицо на моей шее. Сажусь с ней на кровать, прижимаю к себе, словно ребенка. Даже не знаю, зачем мне это нужно…
— Настя… — чувствую, что вздрагивают ее плечи. Но это не поверхностная дрожь, она прорывается изнутри. — Ты плачешь?
— Нет, — но голос выдает ее. И мокрое лицо.
Вытираю ей щеки. Целую. Соленые…
— Нет, — упрямо отнекивается. — Я только из душа. Вся мокрая.
— Врунья.
— Вот и сделай вид, что ты этого не замечаешь, — ворчит, судорожно вздыхая. — Я сейчас должна быть счастливая и удовлетворенная, а не заплаканная и несчастная. У меня только что случился очумительный секс. Последний раз такой был лет десять назад, может меньше, когда я трахалась с одним малолеткой…
Я тихо смеюсь. Настя тоже выдавливает из себя замученный смешок и затихает.
Ночь. Темнота. Желтый клин света врезается в полумрак комнаты. Обнимаем друг друга, потеряв счет времени. Его, наверное, прошло немало. Руки у меня затекли, мокрые волосы высохли.
— Ник, — говорит она уже окрепшим голосом.
— Утром, — снова обрываю на полуслове, не позволяя высказаться.
— Почему?
— Можешь считать это жестом доброй воли. Я даю тебе время. Возможно, завтра ты передумаешь, и тебе не захочется начинать этот разговор. Но если захочешь, пусть он будет на холодную голову. Сейчас нам есть чем заняться…
Мы успокоились, остыли и снова реагируем друг на друга. Меня снова будоражит запах ее чистого
