Из дома Михеев выходил затемно. Еще по ночному ярко светили хрупкие звезды, но в затаенном дыхании воздуха уже чувствовалось утро. Проступали темные контуры домов и кроны деревьев, еще мгновение назад казавшиеся бесформенными тучами, зацепившимися за стволы, уже обозначали ветви и листья. Но все было замершее, словно завороженное таинственным превращением тьмы в свет. Один лишь Михеев двигался. Брал удочки в сарае, проверял не расползлись ли из консервной банки, заранее накопанные, черви. Шел вдоль села, ощущая состояние редкой гармонии. Когда он на берегу разматывал удочки, утро уже уверенно заявляло о себе, хотя до восхода оставалось еще час полтора. Природа была беззвучна и бездвижна, словно не очнувшаяся от краткого ночного покоя. За этот покой Михеев и любил раннее утро. Ни ветерка, ни дыхания. И поверхность пруда, так идеально ровна, что кажется, отполировано твердой. Он всегда удивлялся, что крючок, с насаженным на нем, стремительно извивающимся, красно-желтым, полосатым червем, исчезает под водой, казалось он так и должен остаться на поверхности. Рыбалка теряла для Михеева всю прелесть, если по воде шла волна, и даже мелкая рябь, лишала его удовольствия. Ему было нужно видеть именно первые, несмелые колебания поплавка, подобраться в эту минуту...
Приходил он почти всегда первый. Садился обычно неподалеку от покосившегося столба с прибитым к нему, сколоченным из досок щитом, на котором, несмотря на облупившуюся и осыпавшуюся краску, все еще можно было прочитать грозную надпись: "КУПАТЬСЯ И ЛОВИТЬ РЫБУ ЗАПРЕШЕНО". Потом появлялись местные, собиралось человек по десять - пятнадцать. Сидели часов до шести-семи, потом уходили на работу, оставался Михеев и несколько стариков. Хотя после семи все равно уже не клевало.
В это утро на берегу никого не было. Шел уже восьмой час, а он еще не пережил ни единой поклевки. Тем упорнее ждал. Солнце припекало, но поверхность пруда все еще хранила лоск, лишь иногда пробегала мелкая дрожь.
Удочки у Михеева было две. Одна, на которую он и ловил обычно, забрасывая ее недалеко от берега, а другая дальнобойная, "для слонов". За весь отпуск на дальнобойной даже наживка ни разу не была сбита, но забрасывал он ее всегда с тайной надеждой, тщательно втыкая в берег, - мало ли что...
Посижу, пока волна не начнется - думал Михеев, - хоть одна-то поклевка должна же быть. И как местные? Знают, что ли когда клюет, когда не клюет? Ведь ни один за все утро не появился.
Часы показывали пятнадцать минут девятого. Надеяться было уже не на что. Но поверхность пруда оставалась спокойной. И уйти от такой удачи он не мог. Сидел как привязанный.
Все. В девять точно ухожу. И ведь ни ветерка. Когда клев, так аж иногда, в шесть уже рябит. А сегодня... Кстати, какой сегодня день?
В отпуске он терял счет времени. И сейчас от нечего делать подсчитал - сегодня была суббота.
Вот и у ветра выходной. Тогда тем более странно, что никого нет. Точно значит день неклевный.
Вдруг, словно устав от неподвижности, поплавок на ближней удочке осторожно пошевелился. Михеев, дрожащей от напряжения рукой, осторожно взялся за ее конец, приготовился. Шевеление повторилось. Поклевка была необычной. Или крупный кто, или мелкота... А вдруг...
Время исчезло. Он весь сконцентрировался в ожидании и в какой-то момент уверенно подсек... что-то ничтожно малое, серебристо блеснуло на солнце. Михеев раздосадовано сплюнул, покопавшись в траве, отыскал крошечного, в полмизинца, гальяна. Поправил червя и вновь забросил удочку.
Справа, метрах в трехстах от него, там, где пруд сужался и через него был брошен деревянный переход, плескалась ватага мальчишек. Увлеченный, он и не заметил, как они подошли. Кроме них на пруду по прежнему никого не было.
Ну, все еще десять пробных минут и ухожу. Мелкотарь клюнул, может и крупняк сдуру позарится. Какое утро пропало! Вода как зеркало. Раз в год дорвешься, и на тебе. Все утро просидел.
Михеев вспомнил, что скоро кончается отпуск. И от этого стало еще тоскливее. У него сами собой даже стали складываться стихи:
Раз в году ты имеешь свободу
посмотреть на спокойную воду.
И как облако тает в пруду.
Дальше не получалось. Кроме, действительно тающего в пруду, облака на ум ничего не шло...
- Олег, Олег... Олег утонул, - услышал Михеев.
Это был даже не крик. Удивленный, растерянный голос. Он взглянул в сторону мальчишек. Двое беспорядочно, коротко метались по берегу и взывали к воде
- Олег, Олег...
А третий, неестественно вытянувшись стоял, руки по швам.
Михеев огляделся, словно ища помощи. Никого не было. Он не помнил, как оказался возле мальчишек.
- Где он последний раз вынырнул?
Они тыкали руками в воду. Но разве можно с берега показать, где исчез человек?
...Вынырнув, Михеев крикнул:
- Бегите! Зовите людей! Мне одному не найти!
У переходов было самое глубокое место, метров шесть. Он пытался нырнуть, как можно глубже. Сдавливало уши. Перед глазами была только мутно-коричневая пелена. Вынырнув в очередной раз, он увидел, что мальчишки все еще на берегу, а возле них молодая женщина. Сплевывая воду, пытаясь выровнять дыхание, он зло прокричал:
- Людей зовите! Дом же рядом! - хватая в паузах воздух.
Прямо над прудом, на берегу стоял трехэтажный дом.
- Он, что на самом деле утонул? - растерянно смотрела на него женщина.
- Людей! Ты что стоишь!
Он опять нырял. Понимая, - уже поздно. Прошло минут десять. Рядом уже ныряли мужики. Кто-то притащил бредень. Вдруг один крикнул:
- Есть! Я кажется, ногами его держу.
Поднырнули. Вытащили на берег белое хрупкое тельце. Пытались откачивать. Бесполезно. Положили его на спину. Старенькие, заношенные добела, синие трусы, длинные, почти до колен. Прилипшие ко лбу русые волосы, скуластое спокойное лицо. Смерть не исказила его черты. Глаза распахнуты навстречу небу. Потом кто-то догадался, ладонью опустил веки. Вокруг тесно стояли люди. Ждали врача из больницы.
- Чей это?
- Петровых с маслозавода...
- Они здесь на практике в школе были. Сбежали. Учительница пока заметила...
- На практике... А сегодня "Казанская". Работать
