Руны, указывающие на этих двух персонажей, которых Кочубей разместил на юго-востоке своей пустыни, обозначали пробуждение или воскрешение бога, что соответствует в нерелигиозном сознании началу весны, но у архаических народов оно не выделялось в отдельный сезон, а воспринималось как движение к летнему солнцестоянию. У фигурок были подняты руки, и еще раз эта идея дублировалась в руне Мадр над головой одной из них. Вторая руна Тиу над головой второй фигурки была проинтерпретирована Кочубеем как символ Сына Божия, в контексте монотеистической прарелигии ариев, а не германского божества Тиу. Собственно, вся интерпретация сводилась практически к одной идее, связанной с солярным культом, более древним, чем германский и скандинавский пантеон. Как любой архаический культ, он был достаточно примитивен и не разветвлен, максимально лаконичен и синкретичен. Поэтому не приходилось выискивать нужные значения среди многочисленных коннотаций, все было вполне определенно. Руна DAG, означавшая день, свет, как и в более позднем германском фахверке, изначально также символизировала начало нового года и могла быть истолкована как руна вечной юности. Таким образом, Кочубей вполне прозорливо укомплектовал эту точку двумя юношами «среднего возраста»: этот вид встречается в северной полосе России, обитают они преимущественно в провинциальных городах, размножаются в редких случаях. Выглядят крайне моложаво, немного по-детски, отличаются щуплым телосложением и отстраненным взглядом.
Тюкин продекламировал отрывок из книги, которую с достоинством держал перед собой:
– Ну, я понял, – отозвался Лёва, – только я так долго не продержусь. – Заряжай аппарат, без цветов обойдемся.
Тюкин положил книгу на небольшой столик, стоявший неподалеку, и перетащил треногу с большим старинным киноаппаратом поближе к Лёве. Он склонился над агрегатом, имевшим характерный профиль мышиных ушей, образованных сдвоенными наружными кассетами с пленкой.
– Так, подними руку и балансируй, балансируй, – скомандовал он Лёве. – Не пойму, что мы будем делать с этим видеоартом.
– Я знаю что, снимай, – сказал Лёва, еле удерживаясь на скользкой рыбине.
– Снято. Сколько минут нужно, две-три?
– Давай пять, следующую тоже пять сделаем.
Тюкин еще раз снял Лёву, парившего в воздухе с ведром и колесом.
– А как мы будем пленку проявлять, почему нельзя было взять цифровую камеру?
– Тут все есть у нас. Я умею проявлять. Думаю, что умею. У меня был когда-то фотоаппарат допотопный, тут ведь то же самое.
Лёва спрыгнул со своей неудобной башни, отбросив ведро и колесо на песок. Он потянулся и пошел к сундуку, стоявшему неподалеку. Открыл тяжелую крышку и склонился над сундуком, перебирая банки с жидкостями.
– Проявитель, закрепитель, ванночка… а зачем ванночка? нам же только пленку надо проявлять. Ага, вот красный фонарь. Ладно, надо сначала снять. Кочубей сказал, надо артхауз сделать для какого-то его проекта, вот из этой книжки, образы архаического времени собрать. А киноаппарат – чтобы выглядело аутентичнее.
– А, тогда понятно. А мне он про Дазайнеров рассказывал, что, мол, все Дазайнеры в этой пустыне собрались, чтобы устроить грандиозный перформанс. Только к нему надо подготовиться серьезно.
– Ну правильно, так и есть. Наша часть – кино сделать. Давай, что там еще есть в книжке.
Они уселись на песок и принялись рассматривать картинки в приложении. Там были довольно нечеткие черно-белые фотографии монет, фигурок, погребальных сосудов, дисков, ножей, рукояток, ремней фризского, скандинавского, иберийского, апулийского и прочего происхождения периода раннего Железного века. Символы во многом повторялись, это были фигурки с одной поднятой рукой, другой опущенной, или двумя руками на поясе, образующими круг. Все они означали движение солнца по годовому кругу. Также часто встречались изображения человека в лодке, напоминавшей форму лебедя. В описании было сказано, что это одно из ранних негреческих изображений бога Аполлона, путешествовавшего в лодке и раз в девятнадцать лет спускавшегося на остров Гиперборея, плодородный край, расположенный где-то на Северном полюсе. Древние эллины верили в существование райского острова, известного своими молодильными яблоками и другими чудесами, и часто отправлялись на поиски прекрасной сказочной страны.
– Вот, надо лодку соорудить, – указывая пальцем на рисунок, сказал Лёва.
– Хорошо бы, из чего только, – отозвался Тюкин.
– Надо тут покопаться, – он снова подошел к сундуку и вытащил оттуда старинный телефон. – А впрочем, – он вдруг опустил его обратно, всматриваясь вдаль, и неожиданно решительно куда-то зашагал.
Тюкин встал и вскоре увидел, что Лёва тащит к нему круглое бревно.
– Будем сами выпиливать, так аутентичнее, – усмехнулся он.
Тюкин покорно достал из сундука необходимые инструменты. Там нашелся топор, стамески, рубанок, шкурки разной зернистости и даже столярный клей и лак.
– Не знаю, как ты, лично я буду это делать первый раз в жизни, – радостно сказал Лёва и ударил топором по бревну. – Но в этом-то весь кайф.
– Я в детстве что-то выпиливал на станции юных техников, или выжигал, не помню точно, можно снова попробовать, хе-хе. Если что, сделаем пирогу, как у индейцев, выдолбим внутри бревна. А лебедей маленьких надо отдельно, вот тут, сверху, приклеить. Отруби мне кусок доски.
Лёва разгоряченно изо всех сил долбил по бревну, во все стороны отскакивали щепки. Тюкин нашел откол покрупнее и стамеской стал намечать голову лебедя. Оба самозабвенно увлеклись работой.
* * *«Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви, да отрежут лгуну его гнусный язык!» Только такая любовь доступна не всякому, и приходит она только к тому, кто ищет ее сознательно, да еще и со всею страстью, возможно, только Дазайнеру она и доступна. Такая любовь, что не возникает вопросов, сомнений и глупых мелочных просчетов, когда человек способен оголиться, как ребенок, и увидеть того, кого он любит, совершенно чисто и безусловно. Вот настоящий прорыв к Дазайну, такой, что забыты все повседневные роли и эти проклятые картонные декорации реальности. Любовь становится критерием бытия, потому что все, что было «до», кажется теперь таким конформистским: как можно было раньше удовлетворяться посредственностью. Нет, теперь все только по-настоящему, во всю силу, со всей страстью. Потому что только так стоит жить и любить, и ничего не имеет большей ценности: вдруг абсурдом становится то, что люди сооружают крепости вокруг своих сердец. Хочется крикнуть всему миру: эй вы, рыцари в доспехах, снимите свою амуницию, выпустите, выпустите себя.
У Кочубея была только одна страсть в жизни – Красота. Как он пришел к этому гипертрофированному ощущению прекрасного – трудно сказать. Но как он мог
