«А про гребень-то я и забыл, — мелькнула удрученная мысль. — Значит, после казарм придется снова на базар идти».
Выглянув из окна и убедившись, что до нужного часа времени еще достаточно, парень вышел во двор и направился прямиком в сарай. Водитель Ермолай, распахнув ворота, уже копошился с чем-то в моторном отсеке. Поздоровавшись, Гриша предложил свою помощь и, услышав, что тут и одному делать нечего, удрученно вздохнул. Ему действительно нравилось возиться с железом. К тому же он искренне пытался понять, каким образом эта странная повозка способна двигаться без посторонней помощи.
Ермолай, заметив его расстройство, тут же смилостивился и, подвинувшись, принялся подробно объяснять, что там, в моторе и как работает. Внимательно следя за его промасленным пальцем, Гриша слушал, с трудом сдерживая рвущиеся вопросы. Дослушав лекцию до конца, парень вежливо поблагодарил водителя и, выглянув из сарая, решительно отправился в дом. Быстро глянув на себя в зеркало, что висело в холле, и убедившись, что одежда не испачкана, парень забрал из комнаты свою новую папаху и поспешил на выход.
Ровно в полдень он прошел в ворота казарм и, увидев дежурного, спросил, вежливо поздоровавшись:
— Не подскажете, где мне казака найти, Ломакина Василия?
— Вон туда ступай, — насторожившийся было солдат расслабился и улыбнулся. — У себя дед. Только смотри, чтобы собаки не порвали.
— Дядька обещал, что не тронут, — улыбнулся в ответ Гриша и зашагал в указанную сторону.
За старой яблоней и крошечным палисадом парень рассмотрел небольшую, беленную известью мазанку. Поднявшись на крыльцо, он остановился перед открытой дверью, занавешенной выцветшей ситцевой занавеской, и, постучав в косяк, громко спросил:
— Хозяин, есть кто дома?
— Входи, казак, — послышался задорный голос старика.
Перешагнув порог, Гриша, по обычаю, нашел взглядом красный угол и, сняв папаху, перекрестился, негромко сказав:
— Мир дому сему.
— И тебе мира, гость дорогой. Проходи, присаживайся. Сейчас чайку спроворю, побеседуем, — отозвался старик и, постукивая своей деревяшкой, принялся суетиться по хозяйству.
Заметив, как тот неловко повернулся, пытаясь поднять самовар, Гриша молча забрал у него медного красавца и, вынеся самовар на улицу, огляделся.
— Посолонь ставь, на лавочку. Там и дровишки у меня приготовлены, — подсказал старик, тяжело спускаясь с крыльца.
Поставив самовар на указанное место, Гриша молча отступил в сторону, давая хозяину возможность делать все так, как он сам привык. Одно дело, в нужный момент помочь, и совсем другое — в чужой уклад без спросу лезть. Ловко растопив самовар, ветеран, покряхтывая, опустился на лавку и, достав из кармана кисет, принялся набивать маленькую трубочку.
— Вот ведь, всю ночь не спал. Все думал, как разговор начну, а пришло время, и начать не знаю с чего.
— Вы правда деда моего знали? — помолчав, спросил Гриша.
— Силантия-то? Знал, — грустно улыбнулся старик. — Вот, его трудами да заботой после ранения жив остался, — добавил ветеран, похлопав заскорузлой ладонью по деревяшке. — Дохтур у нас в лазарете из немцев был. Злой. Да и как не озлиться, ежели ранетых почитай половина войска было. Делал, что мог. А сказать надо, что мог он не много. Пулю достать, перевязать или, вон, ногу отпилить — это запросто, а чтобы потом выходить, не умел. Потому и злился на Силантия крепко. Тот своими травами да отварами почитай треть сотни казачьей спас. Дрались тогда турки знатно. Насмерть стояли. Да только сломили мы их. Хоть и полегло народу — страсть. Вот после того дохтура я с дедом твоим и познакомился. Рана загнила, да спас меня Силантий. Выходил.
— А потом что было? — спросил Гриша с жадным интересом.
— А потом мы по станицам вернулись. Так и не сумел я деда твоего за спасение души своей отблагодарить. В станице тогда у меня своих бед навалилось, ну да то уже только моя печаль. К нашему разговору не касаемо. А фамилию я крепко запомнил, хоть и в горячке почти весь обратный путь валялся. Выходит, из всего рода ты один живым остался?
— Один. Батя успел перед смертью себе могилу выкопать. На погосте, рядом с матерью. Туда и лег. Без домовины, — срывающимся голосом ответил парень. — Как сам выжил, до сих пор не понимаю.
— А тебе и не надо, — выдохнул старик. — Выжил — значит, время твое еще не пришло. Живи да радуйся, и не гневи Бога сомненьями.
— Вот и живу, — развел Гриша руками.
— Не грусти, казак, — вдруг улыбнулся старик. — Никому не дано его путь знать. Иногда мы можем только узнать день его окончания. Ну, да ты это знаешь.
Самовар закипел, и ветеран, выбив трубку, скомандовал:
— Забирай, сынок, того пузатого и пошли в дом. Чаевничать. Там и беседа сладится.
Перенеся самовар в дом, Гриша поставил его на стол и, отступая в сторону, бросил быстрый взгляд за занавеску, где стояла широкая деревянная кровать. Над кроватью, на ковре, висела сабля. Гриша так и замер, прикипев к оружию взглядом.
— Что, приглянулась красавица? — с добродушной усмешкой спросил старик, заметив его взгляд.
— Неужто ширванка? — пролепетал Гриша, не веря своим глазам.
— Она самая. Лично с турецкого паши снял. Дамасского булата клинок. Что, нравится?
— Да как же такое не нравиться может? — возмутился парень.
— Верно. Сразу казацкую кровь видно. От одного взгляда на настоящую саблю замер, словно громом пораженный, — продолжал смеяться старик. — А хотел бы ее в руке опробовать?
— А можно? — спросил Гриша с такой надеждой, что старый казак поперхнулся.
— Отчего ж нельзя? Нельзя кому попало, а родовому казаку сам бог велел. Снимай.
Гриша благоговейно снял со стены саблю, и по ладоням, коснувшимся оружия, пробежала легкая дрожь. Плавно выдвинув клинок из ножен на треть, парень залюбовался игрой света на муаровом узоре стали. Это было не просто оружие. Это была легенда. Гриша и сам не знал, сколько простоял так, любуясь оружием. В чувство его привел задумчивый голос старого казака:
— Влюбился?
Гриша невольно вздрогнул и, смутившись, задвинул клинок обратно в ножны.
— И чего стоишь? — вдруг спросил старик с ехидной усмешкой.
— А чего делать-то? — не понял парень.
— Казачьему спасу ты хорошо
